По следам преступлений - Жогин Николай Венедиктович - Страница 54

Яхнову от этих слов стало не по себе. Он опять встал.

— Признаюсь, я был пьян, — заговорил он, — а пьяному море по колено. Может, что-нибудь и натворил. Наверное, было. Только дайте мне срок, не губите снова мою жизнь… — слезы покатились по его щекам.

Собрание проходило бурно. Никто не оправдывал Яхнова. Рабочие гневно осуждали его, стыдили, позорили. Драили наждаком.

— Взять Яхнова на поруки — это ответственное дело. Нам придется за него отвечать. А если он снова совершит подобное? Где гарантия, что. этого не случится? Гарантия, мне кажется, в том, что нам он обещал исправиться. Я думаю, что нам не стоит брезговать его прошлым, оставим его на заводе. По-моему, он не потерян для нашего общества. Надо взять его на поруки, — закончила свое выступление комсорг Вера Самсонова.

И рабочий коллектив взял Яхнова на поруки.

После собрания Яхнов не скоро пришел в себя. Он все думал: ну, теперь все отвернутся от него. А может, прокурор все-таки передаст дело в суд?

Но верят, очень верят у нас человеку. И прокурор принял решение прекратить дело Яхнова и отдать его на поруки коллективу.

И вот Яхнов снова перед прокурором, он пришел сам, побеседовать с Арсентием Николаевичем, еще раз заверить его, что это в последний раз он оступился и больше никогда не позволит переступить советский закон.

— Скажу откровенно, — говорит он, — больше всего на меня подействовало то, как люди, трудовые деньги которых я раньше бессовестно крал, эти же люди спасли меня от новой катастрофы. Я теперь понял: настоящий мой друг — весь коллектив. Его осуждение для меня куда тяжелее, чем судебный приговор…

И ведь никто не отвернулся, — дрогнувшим голосом продолжал Яхнов. — Они же обо мне заботятся. Вот недавно помогли мне приобрести костюм, пальто. А наш комсорг, Вера, никогда не забывает пригласить меня то в кино, то в цирк. Узнали, что я люблю читать, — книги мне приносят. В общем, будьте уверены, товарищ прокурор, теперь уже со мной ничего не случится, работаю хорошо, норму перевыполняю. И большое вам спасибо. Я вас не подведу.

— Меня — что, — улыбнулся Сергеев, — себя больше не подводите.

— И себя тоже.

«НЕ ОТТОЛКНИТЕ ЕГО…»

Из мест заключения в прокуратуру, в суды, в милицию идет довольно много писем от тех, кто отбывает наказание. Письма эти разные. Иные выражают свое несогласие со строгим приговором суда, другие раскаиваются в содеянном, третьи благодарят наше правосудие за тот урок, который оно им преподало, и дают клятву впредь жить честно, не нарушать закон.

Многие из этих посланий написаны горячо, искренне, и тем не менее юристы знают, что далеко не каждой строке в них надо верить. Нельзя забывать, что человек; находится в нелегких условиях, он лишен самого дорогого в жизни — свободы, ему больно, и боль эта искренняя. Может быть, в эти дни он и сам глубоко верит в то, что пишет, и раскаивается искренне, и клянется, что называется, от всей души.

Увы, стоит ему выйти на свободу, встретиться с дружками, выпить чарку водки, как все добрые и высокие слова разлетаются, как дым на ветру. Конечно, так бывает далеко не всегда. И всякий раз, когда речь заходит о досрочном освобождении, о передаче на поруки, взвешивается не только каждое слово, а главным образом — каждый поступок человека. «Раз солгавшему верить трудно», — так говорят в народе. И тем не менее верить оступившемуся надо. Иначе он пропадет. Иначе он так и не выпутается из тенет, в которые попал однажды. Попал, может быть, чисто случайно.

Однажды в приемную министерства охраны общественного порядка пришли высокий рыжеватый мужчина и молодая худощавая женщина. На руках женщина держала ребенка.

— Это вот вся моя семья, — сказал мужчина. — Если я в чем виноват — судите. Но больше так жить я не в силах.

— Ваша фамилия? — спросил работник приемной.

— Мансуров… Нет, вернее, пишите — Лонгуров. Афанасий Иванович Лонгуров. Тысяча девятьсот тридцать шестого… Нет, опять не так. Тридцатого года рождения. Я расскажу вам все…

Работник приемной, молодой еще человек, сумел, однако, определить, что столкнулся со случаем серьезным, и поступил совершенно правильно, попросив опытного следователя Николая Васильевича Семина принять посетителей. И вот уже вся семья в просторном кабинете следователя.

— Рассказывайте.

Афанасий Лонгуров вырос в глухой сибирской деревне. Окончил семь классов, курсы механизаторов. Стал работать в своем же колхозе трактористом. Рано умер отец, раненный бандитской пулей. Двое старших братьев не вернулись с войны. Семье жилось не сладко.

Шел 1947 год. Однажды приятель принес Лонгурову пачку денег и конфеты.

— Афонька, деньги пока спрячь. А конфеты ешь. Потом еще купим. И — молчок!..

— И глуп я был, гражданин следователь, темный, деревенский парень. Да и то сказать — голодно в ту пору в деревне было, сами, наверное, помните. А тут конфеты. Я в жизни столько в руках не держал. Хотя уже сам работал. А парень тот, Генка, он-то был из обеспеченной семьи. Отец у него хоть и на одной ноге, но любого здорового обскачет. Все время то завхозом, то кладовщиком. А в войну стая председателем сельсовета, да еще и пасечником заделался… у них деньжонки водились. Генка балованный был, нигде не работал, не учился. Так, баклуши бил. Хотя много старше меня.

Когда в магазине хватились пропажи, подозрение сразу на Генку пало. А он на меня показал. Пришел милиционер с какими-то людьми — и сразу в то место, где деньги лежали. Так они там и были, куда мы их с Генкой положили. Меня взяли. А Генкин отец мне толкует: «Ты, Афонька, прими всю вину на себя. Я, мол, один украл, я и спрятал. Генку не путай. Тогда я тебя выручу. Ты же знаешь, у меня верные люди везде есть — и в районе и в области».

И мать и родные тоже в один голос: «Ты Иннокентия Кузьмича слушай, он мужик авторитетный и с деньгой. Он все может».

Вот так и подписал я бумагу, которую мне следователь дал. Обвинительное заключение. Это уж я потом узнал, как называется. И действительно, меня отпустили. Вроде как бы на поруки меня сельсовет взял. Недели две я на свободе гулял. А потом как-то Иннокентий Кузьмич приехал к нам и говорит: «Поедем, Афонька, в район, там еще одну бумагу надо подписать». Поехал я, ни о чем плохом не думал. Даже белье запасное не взял. А он привел меня в кабинет к прокурору и говорит: «Заберите этого ворюгу, я за него отвечать не хочу».

Меня словно обухом по голове, верите — нет?

Не ответил на этот вопрос следователь, хотя, честно сказать, несколько усомнился в правдивости этой истории. Промолчал. Решил послушать, что дальше будет.

Но посетитель и не ждал ответа. Это просто у него, как выяснилось, привычка была такие слова вставлять «верите — нет?». Как другие, например, говорят «милый ты мой».

…С того дня прошло двадцать лет. Двенадцать из них в общей сложности Афанасий Лонгуров провел в заключении. Восемнадцатилетний деревенский парень хлебнул там лиха, прежде чем стал председателем совета коллектива, авторитетным человеком. В заключении он возглавил совет охраны порядка.

— Весь совет — два зэка: я и мой заместитель, Володькой звали, из Одессы. А время же знаете какое было — недавно война кончилась, кого там, какого только дерьма не было: и дезертиры, и самострелы, и всякая другая сволочь. Порядки были разве такие, как сейчас?

Надели мы красные повязки на рукава и пошли в самый запущенный, в пятый барак. Знали мы, что там у бандитов и ножи были и пики самодельные — умели хранить. Вошли мы с Володькой в барак. Первый, кто наши повязки увидел, крикнул на весь барак такое словцо, что у меня мороз по коже пошел. Но дернул я Володьку за рукав: «Идем!»

Медленно идем по проходу. Кто на нарах сидит, кто в карты режется, третьи просто дрыхнут. Они же на работу не выходили. Идем мы с Володькой и чувствуем, как постепенно весь барак смолкает и все внимание — на нас. Дошли мы до конца, поворачиваем, а обратно идти негде — весь проход между нарами забит. Стоят, ждут.