Лето длиною в ночь - Ленковская Елена - Страница 30

Она почесала ногу, потом присела, долго вертела комок пластыря в руках, наконец, встала и… Ох, куда же ты, дурёха!

Пропали из вида Аксюткины босые ноги… Ушла?!!

Глеб чуть не завыл от досады.

Но тут на щель надвинулась какая-то тень. В каморке стало темно.

Глеб тоже приник к щели и разглядел любопытный блестящий Аксюткин глаз. Он тут же понял, что ей внутри его узилища ничего не видать. Это снаружи светло. А тут – полумрак, ничего не разберёшь.

Тогда он осторожно протиснул в щель свою ладонь, сложил пальцы «собачкой», и помахал мизинцем так, будто собачка лает, открывая рот. Или пасть, что там у неё, не важно.

Сердце билось. Вспомнит ли? Узнает ли??? Столько времени прошло…

Он почувствовал робкое, ласковое прикосновение тонких девичьих пальцев – девочка осторожно погладила «собачку».

– Вспомнила! Поняла! – обрадовался Глеб.

Тут Аксинья порывисто стиснула его ладонь, потом выпустила руку и… исчезла.

Жив, жив, курилка!

Солнце село. В затворе стало совсем темно. Утомлённый ожиданием и неизвестностью, Глеб задремал.

Проснулся он от негромкого металлического позвякиванья. Кто-то, шёпотом поругиваясь, ковырялся в замке.

– Эй, кто тут?

– Это я, Прохор!

– Прошка? Ты??? – Глеб аж поперхнулся на радостях, закашлялся. – Ты как здесь? Слушай, выбраться бы мне отсюда! И поскорее! Тут такое готовится…

– Тихо, не гомони. Поскорее – никак. Хитрый замок-то попался.

Скрежет на какое-то время стих. Глеб прислонился к двери, прислушался. Тишина.

Вдруг прямо в ухо ему щёлкнуло и дверь, оглушительно скрипнув давно несмазаными петлями, распахнулась. Глеб вывалился из своей тюрьмы и пребольно ткнулся носом в ключицу какому-то плечистому детине. Охнул, поднял голову – так это ж Прошка!

Отрывисто и зло залаяла собака. Удивляться было некогда.

– Быстрее! – Прошка схватил Глеба за руку и потащил со двора.

* * *

Вокруг была волшебная светлая летняя ночь. Сухая, нагретая за день дорожная пыль отдавала тепло. Мерцали дальние зарницы.

Прошка привёл Глеба в кузницу. Они тихо вошли внутрь, проскользнув сквозь приоткрытую щель больших деревянных ворот. Спотыкаясь в темноте о куски железа, пробрались в угол. Глеб устроился на одном из деревянных чурбаков. Прошка на ощупь нашарил в темноте огниво, и принялся ловкими, привычными движениями ударять кремнём о железное кресало.

Глеб ждал молча. Искры летели на трут, потом от них разгорелся мерцающий огонёк на конце длинной сухой щепы, и Глеб с каким-то стыдом и сожалением подумал, что так и не выучился толком пользоваться этим нехитрым инвентарём.

Прохор тем временем закрыл трутницу, вставил трещащую лучину в светец, вбитый в стену. Огненные искры с шипением падали в деревянную лохань с водой.

– Спасибо, друг, выручил, – сказал Прошке Глеб, глядя на лицо возмужавшего приятеля сквозь красноватый дым. – Так бы сидеть мне там до самого… – хотел сказать «набега», да сразу не выговорилось, – до завтра…

Прошка только улыбнулся во весь свой щербатый рот.

Глеб огляделся. Чёрные от копоти бревенчатые стены с развешанным по ним инструментом, узкое горизонтальное окошко, огромная закопчённая печь у противоположной стены, в центре – побитая, зазубренная железная наковальня на огромном старом пне, стянутом ржавым железным обручем. На земляном полу валялись старые подковы, кувалды и какие-то совсем непонятные железные штуковины.

– А ты что же, Прошка, не в артели?

Раздавшийся в плечах и оказавшийся теперь на голову выше Глеба, Прохор ссутулился, пробасил печально:

– Кого там… оставили меня тогда. С собой не взяли.

– Да как же? Ты ж мастером хотел стать, старался, делал всё как велели, не то что Дёма этот.

– Ага! Да только, понимаешь, оказалось, вроде как я цвет – не вижу…

– Как это?

– Ну, говорят – тебе что кармин, что охра – всё едино, как тебе, такому, художеством заниматься? Вот я и остался…

– Да как же, Прошка, ты ж хотел? Ты ж это… рисуешь здорово! Ерунда какая-то. Вот это – какой цвет? А? – и Глеб ткнул пальцем в зашипевший красный уголёк, упавший с лучины в корытце с водой.

Прошка насупился.

– А такой… Вон, такой же – и Прошка ткнул пальцем на покрытую ржавчиной буро-коричневую кувалду…

– Шутишь?

– Да кого шучу! Не шучу я, – осипшим от обиды голосом зло сказал Прошка.

– Эх! Значит ты – дальтоник. Надо же… – и Глеб посмотрел на Прошку с сочувствием.

– Кого?

– Кого-кого. В скульпторы тебе надо тогда. Ну, в эти, в резчики! – быстро поправился Глеб. – По камню резать, понимаешь? Там цвет не обязательно различать!

– Не-е, кого уж теперь! Я теперь по кузнечному делу… – и Прошка гордо выпрямился. – Кто бы тебе замок-то открыл? Резчик, что ли? А кузнец – он по железу мастер!

Глеб мигнул. Возразить было нечего.

Прохор поскрёб затылок, нахмурился, спросил озабоченно:

– Голодный, небось?

– Голодный. Они про меня забыли, верно. За весь день поесть не принесли.

Прошка понимающе кивнул, пошарил где-то на верстаке у окна, достал узелок с куском пирога, развязал торопливо, и глядя, как Глеб жуёт, стал рассказывать.

– После вечерни Аксинья ко мне прибежала. Глаза – во, как две плошки, руками машет… И так вот пальцы складывает… – Прошка попытался сложить пальцы так же, как Аксинья, но у него не вышло. Он махнул рукой, ухмыльнулся добродушно. – Это она мне, дурочка, твою собачку показывает. Ну, которой ты её научил, помнишь, нет? И зовёт, за рукав тащит. А я понять не могу, чего это она… Потом уж вспомнил. Как ты пропал-то, она первое время всё плакала, искала тебя, ждала. И всё собачку показывала – пальцы вот эдак-то сложит, и ладошку свою всем протягивает, будто просит, али спрашивает – где мол, ты, куда подевался? А потом сама на неё посмотрит, на руку-то свою, да и заплачет…

Глеб даже жевать перестал. Так и замер с куском за щекой.

– Ешь давай, чего ты, – успокоил его Прошка. – Когда было-то! Два лета минуло.

Глеб смотрел на взрослое, совсем теперь непохожее на шанежку, скуластое лицо Прошки с пробивающимся пушком над верхней губой, с загустевшими бровями, на всё тот же нос картошкой, на широкие плечи, сильные руки, слушал его негромкий басок…

– Куда ж ты, Глебка, тогда пропал-то? Мы, как пчёлы-то налетели, туеса побросали и дёру. Ух и покусали нас тогда. Дёма весь заплыл. – Прошка ухмыльнулся. – Да и я тоже – одним глазом только смотреть-то мог… Потом уж ходили – аукали, тебя искали. Так и не нашли. Думали, ты вовсе сгинул. Дёма потом наплёл, что тебя леший утащил… А ты, гляди-ко, – жив, курилка! – И Прошка протянул руку, чтоб поправить наполовину прогоревшую лучину своими большими сильными пальцами.

Глеб улыбнулся, мгновенно вспомнив, как играл с Прошкой и другими ребятами, передавая курящуюся лучинку из рук в руки и напевая: «Жив, жив курилка! Жив, жив, да не умер. А у нашего курилки ножки долгеньки, душа коротенька». И внутри всё замирало, и весело было и страшно одновременно, и сердце билось громко – гори курилка, гори, не гасни. Нет, только не у меня, только не у меня… Ведь у кого лучинка в руках погасла – тот выходит из игры.

* * *

Глеб со вздохом подобрал с тряпицы крошки, поблагодарил Прохора за скромный ужин. Раздумывая, как бы половчее объяснить всё другу, задумчиво вытер рот, сосредоточенно свернул тряпицу. Решился, наконец.

– Прохор! – серьёзно сказал он. – Завтра – татары налетят!

– Кого татары? – разинул рот Прошка. – Куда налетят?

– На Владимир. Ордынские нападут. Надо что-то делать! Обороняться надо!

Прошка икнул остолбенело.

– Откуда знаешь?

– Знаю. Наверняка знаю. Завтра днём. Фотий им нужен. Надо предупредить митрополита…

– Так владыка ещё с вечера уехал! В митрополичьи угодья, в Сенегу. Я сам видал, как он в возке крытом мимо проезжал. Там, в лесах да в болотах спрятаться легко будет. А вот людей-то владимирских защитить некому… Града нет, почитай… И наместник с дружиной вчера из города ушёл! Ух, мать честная! Пойду-ка я кузнеца будить, всё одно светает. А ты меня тут подожди.