Ирод - Мордовцев Даниил Лукич - Страница 20

— Прочь! Исчезни страшное видение! — закричал Ирод и проснулся. Тень Гиркана исчезла.

В окна дворца из-за пурпурных занавесей опочивальни брезжило утро. С надворья слышен был оживленный писк ласточек, воркованье голубей. Но Ирод все еще оставался под давлением ночных кошмаров, теней, призраков, которые теперь посещали его почти каждую ночь. Сны его постоянно были полны мрачных видений, казалось, что это были не сонные видения, а видения наяву.

Он подошел к одному окну и раздвинул занавеси. На него глянули масличные рощи у подошвы Елеонской горы в утренней прозрачной дымке, громадный массив храма с его башнями, колоннами и бесчисленными переходами и галереями.

— Мой храм затмит славу храма Соломонова, — со скрытой иронией процедил сквозь зубы Ирод.

Он задумал перестроить иерусалимский храм, дать ему небывалое величие.

В опочивальню вошел Рамзес, чтобы помочь царю совершить туалет.

— Кто ждет меня? — спросил Ирод.

— Твой светлейший брат — Ферор.

— Так он в Иерусалиме?

— Только сейчас явился во дворец.

— Позови его, когда кончишь свое дело, и никого не принимай, пока я не прикажу.

— А царицу?

— И ее попроси обождать.

Скоро явился Ферор. Он смотрелся таким свежим, моложавым, хотя немногим был моложе Ирода. В черных глазах его играл жгучий огонек, а полные губы часто складывались в саркастическую улыбку.

— Давно из Заиорданья? — спросил его Ирод.

— Сегодня утром... Из Иерихона выехал ночью.

— Знаешь, что задумал этот наложник нильского крокодила-самки? — вдруг заговорил Ирод.

— Рогатый римский Апис? — улыбнулся Ферор.

— Да... Ему мало одной фараоновой коровы.

— Еще бы! Их было семь да еще семь — тощих и тучных — всего четырнадцать.

— Помнишь, здесь был недавно этот живописец, Деллий, любимец этого римского Аписа? — спросил мрачно Ирод.

— Да. Он еще писал портреты с царицы и с Аристовула, — отвечал Ферор.

— Эти-то несчастные портреты и распалили ненасытную утробу римского быка. Он теперь пишет мне, будто болван Деллий сказал ему, показывая портреты: «Эти дети — это Мариамма-то и Аристовул — показались мне происшедшими от богов, а не от людей». Понятно, что у быка возбудились похоти... О, я его знаю еще с Тарса, где его сразу ослепила фараонова корова... Теперь он пишет мне, что портреты так восхитили его, что он желал бы видеть самые оригиналы...

— Ого! Уж слишком многого захотел Апис!

— Да. Но, конечно, потребовать к себе мою жену, царицу Иудеи, не мог бы позволить себе и его меднолобый Юпитер, а не то, что фараонов бык...

— Да и фараонова корова из ревности забодала бы его, — засмеялся Ферор.

— Я и сам так думаю, — согласился Ирод. — Но он просит, чтобы я выслал к нему Аристовула.

— Те-те-те! Понимаю! — не удержался Ферор. — У этих римлян, как и греков, лесбосские вкусы... Что ж, отправь к нему женоподобного мальчишку, авось его фараонова корова забодает... Даже это очень хорошо для тебя...

Ирод понял намек брата. Он сам давно думал, как бы извести последнюю мужскую отрасль Маккавеев... Так или иначе, а надо подсечь под корень эту опасную поросль, столь дорогую для иудеев... Антигона уже нет, Гиркана также, хоть они и навещают его по ночам... Пусть!.. И этот мальчишка будет навещать его... Пусть! Пусть!

— Нет, милый Ферор, — сказал он после некоторого раздумья, — этого мальчишку опасно выпускать из Иерусалима, а тем более в Египет; в нем душа Маккавеев. Да, если он еще очарует Антония, то этот бык при его лесбосских вкусах наденет мой царский венец на кудрявую голову этого Адониса, хотя сорвать со своей головы венец я позволю только с моим черепом. Ты знаешь, что Клеопатра ненавидит меня. У нее аппетиты ее предка Рамзеса-Сезостриса: она мечтает при помощи Антония пожрать не только Петру со всей Аравией, но и Иудею. Не пощадит она и тебя. Притом же у меня за пазухой ядовитая змея — мать моей супруги. Александра мечтает о короне для своего сына и желала бы украсить его этой шапкой даже при моей жизни.

— Но она бессильна, — заметил Ферор, — она может связать для своего сынка только дурацкий колпак.

— Не говори этого, брат, — возразил Ирод, — где две бабы сойдутся, там они оплетут самого дьявола, не то, что Антония. Тебе известно ли, что Александра в постоянной переписке с Клеопатрой. Она часто посылает ей подарки, благовония для умащения тела египетской сирены. На меня она наговаривает Клеопатре, а я если и боюсь кого на свете, то только этой красивой ехидны. Я боюсь ее огорчать, боюсь ее ядовитого жала. Но я придумал средство разом умилостивить и Ваала, и Молоха.

— Какое же это средство смирить ехидну и ядовитую жабу? — спросил Ферор.

— Я отвечу Антонию, что не могу отпустить к нему Аристовула. Я буду просить дуумвира отказаться от мысли видеть юношу в Египте, ибо если я только выпущу его из Иерусалима, то все иудеи, как пчелы за маткой, потянутся за ним, и тогда общий мятеж неизбежен. Антоний же так изнежился в Египте и изленился, что кроме оргий со своей бесовкой он ни о чем думать не хочет.

— А как же ты умилостивишь ехидну и жабу? — спросил Ферор, любивший выражаться по-солдатски. — Бабы, как пауки, все же будут плести свою паутину.

— А я на паутину выпущу просто шмеля, и он прорвет ее к их же удовольствию.

— Кто же этот шмель?

— Аристовул, — загадочно ответил Ирод. — Ты знаешь, приближается праздник «кущей». Семаия и Авталион уже приготовляют все для этого торжественного дня, только плакались мне, что торжество будет не полное, ибо иудеи после смерти Гиркана...

Ирод остановился и вздрогнул. Ему показалось, что в окне появилась тень Гиркана, казненного им тайно.

— Ты что? — спросил Ферор.

— Тень... Его тень... днем...

— Да это прошел по галерее Аристовул, действительно, его тень, — сказал Ферор и засмеялся.

— Хорошо, — успокоился Ирод, — пусть же он, в самом деле, будет тенью Гиркана... Я назначу его первосвященником и выпущу эту куклу в народ как раз на праздник «кущей», все дети, как дети, утешатся куклой...

— И обе бабы будут по горло сыты, — улыбнулся Ферор. — Но ведь впоследствии и кукла может сделаться опасной.

— Да, впоследствии... Но впоследствии все может случиться, — загадочно отвечал Ирод.

Ферор понял брата.

XV

Наступил праздник «кущей». Еще накануне по Иерусалиму разнеслась весть, что юный Аристовул, последний от корени царя Давида и Маккавеев, в сане первосвященника явится в храм для жертвоприношений. Весть эта подняла на ноги весь Иерусалим. Более других народов склонные чтить свою историческую старину, своих национальных вождей, иудеи думали видеть в этом факте признаки возрождения того, что, казалось, попрано было идумеями. Иудеи опасались даже, что сан первосвященника, сан, преемственный от патриархов и пророков, идумеи так же присвоят своему роду, как, благодаря оружию римлян, они присвоили себе царскую власть. А от Ирода все станется. Ведь он изгнал же из своего дворца и из Иерусалима свою первую жену, Дориду, а вместе с нею изгнал и своего первенца сына, Антипатра, рожденного от Дориды. Как еще не изгнал он Аристовула? Мало того, как еще жив этот прекрасный юноша? Недаром в городе ходит молва, что Ирод погубил престарелого первосвященника и царя Гиркана.

Теперь иерусалимляне стремились к храму перед началом жертвоприношений. Особенное движение замечалось около Овчей купели, где мыли овец, обреченных на заклание. Тут же толпились нищие, хромые, слепые. Все, казалось, ожидало какого-то чуда. Двор храма был также запружен народом, который протискивался к ларям, столикам и клеткам с голубями, также предназначенными для приношений. Продавцы и покупатели кричали, спорили, так что двор храма представлял собою какой-то неистово галдящий базар или «вертеп разбойников», как шестьдесят лет спустя и назвал его Тот, Которого не поняли фарисеи.

Вдруг словно электрический ток пробежал по толпе. Она как будто оцепенела на мгновение.