18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.

ЭСТРАДА

Проклятие мое,

души моей растрата —

эстрада.

Я молод был,

хотел на пьедестал,

хотел аплодисментов и букетов,

когда я вышел

и неловко встал

на тальке,

что остался от балеток.

Мне было еще нечего сказать,

а были только звон внутри и горло,

но что-то сквозь меня такое перло,

что невозможно сценою сковать.

И голосом ломавшимся моим

ломавшееся время закричало,

и время было мной,

и я был им,

и что за важность:

кто был кем сначала.

И на эстрадной огненной черте

вошла в меня невысказанность залов,

как будто бы невысказанность зарев,

которые таятся в темноте.

Эстрадный жанр перерастал в призыв,

и оказалась чем-то третьим слава.

Как в Библии,

в начале было Слово,

ну а потом —

сокрытый в слове взрыв.

Какой я Северянин,

дураки!

Слабы, конечно, были мои кости,

но на лице моем сквозь желваки

прорезывался грозно Маяковский.

И, золотая вся от удальства,

дыша пшеничной ширью полевою,

Есенина шальная голова

всходила над моею головою.

Учителя,

я вас не посрамил,

и вам я тайно все букеты отдал.

Нам вместе аплодировал весь мир:

Париж и Гамбург,

и Мельбурн, и Лондон.

Но что со мной ты сделала —

ты рада,

эстрада?

Мой стих не распустился,

не размяк,

но стал грубей и темой,

и отделкой.

Эстрада,

ты давала мне размах

и отбирала таинство оттенков.

Я слишком от натуги багровел.

В плакаты влез

при хитрой отговорке,

что из большого зала акварель

не разглядишь —

особенно с галерки.

Я верить стал не в тишину —

в раскат,

но так собою можно пробросаться.

Я научился вмазывать,

врезать,

но разучился тихо прикасаться.

И было кое-что еще страшней:

когда в пальтишки публика влезала,

разбросанный по тысячам людей,

сам от себя я уходил из зала.

А мой двойник,

от пота весь рябой,

стоял в гримерной,

конченый волшебник,

тысячелик от лиц, в него вошедших,

и переставший быть самим собой.

За что такая страшная награда,

эстрада?

«Прощай, эстрада…» —

хрипло прошепчу,

хотя забыл я, что такое шепот.

Уйду от шума в шелесты и шорох,

прижмусь березке к слабому плечу.

Но, помощи потребовав моей,

как требует предгрозье взрыва,

взлома,

невысказанность далей и полей

подступит к горлу,

сплавливаясь в слово.

Униженность и мертвых и живых

на свете,

что еще далек до рая,

потребует,

из связок горловых

мой воспаленный голос выдирая.

Я вас к другим поэтам не ревную.

Не надо ничего —

я все отдам:

и славу,

да и голову шальную,

лишь только б лучше в жизни было вам.

Конечно, будет ясно для потомков,

что я — увы! — совсем не идеал,

а все-таки —

пусть грубо или тонко —

но чувства добрые

я лирой пробуждал.

И прохриплю,

когда иссякших сил,

наверно, и для шепота не будет:

«Простите,

я уж был, какой я был,

а так ли жил —

пусть Бог меня рассудит».

И я сойду во мглу с тебя без страха,

эстрада…

1966

«Любимая, больно…»

Любимая, больно,

любимая, больно!

Все это не бой,

а какая-то бойня.

Неужто мы оба

испиты,

испеты?

Куда я и с кем я?

Куда ты и с кем ты?

Сначала ты мстила.

Тебе это льстило.

И мстил я ответно

за то, что ты мстила,

и мстила ты снова,

и кто-то, проклятый,

дыша леденящею

смертной прохладой,

глядел, наслаждаясь,

с улыбкой змеиной

на замкнутый круг

этой мести взаимной.

Но стану твердить, —

и не будет иного! —

что ты невиновна,

ни в чем не виновна.

Но стану кричать я повсюду,

повсюду,

что ты неподсудна,

ни в чем не подсудна.

Тебя я крестом

осеню в твои беды

и лягу мостом

через все твои бездны.

1966