Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 11

Изменить размер шрифта:

«Я комнату снимаю на Сущевской…»

Я комнату снимаю на Сущевской.

Успел я одиночеством пресытиться,

и перемены никакой существенной

в квартирном положенье не предвидится.

Стучит,

стучит моя машинка пишущая,

а за стеной соседка,

мужа пичкающая,

внушает ему сыто без конца,

что надо бы давно женить жильца.

А ты,

ты где-то,

как в другой Галактике,

и кто-то тебя под руку галантненько

ведет —

ну и пускай себе ведет.

Он — тот, кто надо,

ибо он — не тот.

Воюю.

Воевать — в крови моей.

Но, возвращаясь поздней ночью,

вижу я,

что только кошка черно-бело-рыжая

меня встречает у моих дверей.

Я молока ей в блюдечко даю,

смотрю,

и в этом странном положенье

одержанная час назад в бою

мне кажется победа пораженьем.

Но если побежден, как на беду,

уже взаправду,

но не чьей-то смелостью,

а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —

куда иду?

Я к матери иду.

Здесь надо мной не учиняют суд,

а наливают мне в тарелку суп.

Здесь не поймут стихов моих превратно,

а если и ворчат —

ворчат приятно.

Я в суп поглубже ложкою вникаю,

нравоученьям маминым внимаю,

киваю удрученной головой,

но чувствую —

я все-таки живой.

И мысли облегченные скользят,

и губы шепчут детские обеты,

и мучившее час тому назад

мне пораженье кажется победой.

1959

«Не важно — есть ли у тебя преследователи…»

В. Барласу

Не важно —

есть ли у тебя преследователи,

а важно —

есть ли у тебя последователи.

Что стоит наше слово,

если в нем,

заряженное жаждой пробужденья,

не скрыто семя будущих времен —

священная возможность продолженья?!

Твори, художник,

мужествуй,

гори

и говори!

Да будет слово явлено,

простое и великое,

как яблоко —

с началом яблонь будущих внутри!

23-24 февраля 1959

«Когда взошло твое лицо…»

Когда взошло твое лицо

над жизнью скомканной моею,

вначале понял я лишь то,

как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оно

особо осветило

и в краски мира посвятило

непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь

конца нежданного восхода,

конца открытий, слез, восторга,

но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю — этот страх

и есть любовь. Его лелею,

хотя лелеять не умею,

своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.

Мгновенья эти — знаю — кратки,

и для меня исчезнут краски,

когда зайдет твое лицо…

1960

ЗАКЛИНАНИЕ

Весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

Пусть я не там с тобой, а где-то вне,

такой далекий, как в другой стране, —

на длинной и прохладной простыне

покойся, словно в море на спине,

отдавшись мягкой медленной волне,

со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.

Пусть день перевернет все кверху дном,

окурит дымом и зальет вином,

заставит думать о совсем ином.

О чем захочешь, можешь думать днем,

а ночью — только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,

сквозь ветер, тучи рвущий на куски,

как надо мне, попавшему в тиски,

чтоб в комнате, где стены так узки,

ты жмурилась от счастья и тоски,

до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя — в тишайшей тишине,

или под дождь, шумящий в вышине,

или под снег, мерцающий в окне,

уже во сне и все же не во сне —

весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

1960

«В вагоне шаркают и шамкают…»

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость — хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960