Голубые капитаны - Казаков Владимир - Страница 64

— Так же, как и вы, Борис Николаевич, не одни фельетоны строчите.

— Спасибо за песню. Пойду… Не дадите ли на время мне медальон? Я попиливаю безделушки из оргстекла, и хотелось бы снять узор с него. Уж больно работа филигранная.

— Возьмите, — неохотно согласился Семен. — Только не потеряйте. Папой и мамой у меня был детдом, и хочется сохранить о нем память.

Этот ночью Романовский записал в дневнике:

«У Семена оказался медальон майора Дроботова. Как он попал к нему? Неужели из чужих вещей? А может, все-таки…

Я, как наяву, вижу сцену, когда майор поздравлял Катю с первым сбитым самолетом и, показывая медальон, сказал: «Если бы не фотокарточки, наградил бы тебя, Катюша, вот этим талисманом. Механик подарил. Отправлю своему Сеньке с оказией…» Сеньке! Сына майора тоже звали Семен!.. А может быть, он сказал «Саньке»? Александр?

Не надо больше об этом. Не обнадеживай себя, Романовский. Столько лет ничего, и вдруг. Фамилия у парня другая. Лучше пиши о работе!

Как поставить на ноги Васю Туманова? Рецептик бы, рецептик! «Выбираю, с кем из вас шагать в ногу», — сказал Семен. Ноги-ноги, тропинка, следы. Следы на земле. «Что, от земли отрываясь, стремится обратно каждый!»… Мысли прыгают, пишу не то.

А все-таки сына майора звали Семеном. Надо узнать все о Пробкине, проследить его путь с дней войны.

«И слышно в кабинах нам даже, как губы беззвучно зовут»… Василек Туманов… Да, город закрывает туманом… Очень искусно вырезан медальон… Надо идти мыть посуду. Открылась форточка. Ветер с «чертова угла» — жди грозу».

А наутро никто не мог понять, как Романовский упросил руководителя полетов выпустить его в сбесившееся небо, да еще на «спарке» с Васей Тумановым.

В воздухе круговерть. Едва самолет оторвался от земли, сразу же попал в грозовую, ошалело бурлящую купель. Глухие удары сотрясали машину, крылья вибрировали, скрежетала обшивка. Самолет потонул в серой мути облаков.

Романовский передал управление Василию. Тот был хмур, его слегка лихорадило, но он боялся показаться растерянным. Времени он не ощущал и не мог определить: Романовский остановил бортовые часы. Машина, будто чувствуя неуверенность пилота, рыскала по курсу и высоте. Романовский делал вид, что не замечает этого. И Василий, бросив взгляд на спокойное лицо командира, почувствовал себя немного лучше».

— Закури.

— Я только балуюсь иногда.

— Вот и побалуйся!

Василий взял папиросу губами, не снимая рук со штурвала. Потянулся к огоньку и сразу же отпрянул от руки Романовского, выправляя завалившуюся машину.

— Прикуривай.

Василий прикурил, выпустил клуб дыма, вцепился глазами в приборы. Дым ему мешал, слезил глаза, лентовидной полосой тянулся в сторону Романовского и туманил авиагоризонт. Но вынуть изо рта папиросу Василий не решался — для этого нужно было сиять одну руку со штурвала.

— Увеличь обороты на двести.

Будто не слыша, Василий вел машину в прежнем режиме.

— Увеличь обороты на двести! — жестко приказал Романовский.

Пришлось пилоту снять руку с правого рога штурвала и взяться за сектора газа.

— А левой вынь папироску изо рта.

— Возьмите управление.

— Зачем оно мне! Самолет пойдет ровно и без нашего вмешательства… Ну вот, видишь! А теперь и штурвал и папиросу держи только левой.

— Как это?

— Двумя пальцами цигарку, тремя — штурвал… Правую, правую оставь на секторах!

Через несколько минут у Василия начали появляться те единственно верные экономные движения, которые свойственны летчику, хорошо чувствующему динамику полета. Только резковатыми были они.

— Понежней, Вася! Помни, что самолет — существо мужского рода, пока он стоит на земле, а когда поднимается в воздух — его нужно именовать машиной, как существо женского рода. Непостоянный и капризный характер дает себя знать. И не секрет, что женщины любят ласку, — пошутил Романовский.

Василий ответил доверительной улыбкой.

— У тебя потухла папироса. Прикури.

— Я не хочу больше, товарищ командир.

— На вот новую. Дыми, дыми! Папироса тухнет у тебя от излишнего напряжения. Не устал? Может быть, я?

— Что вы! Устану, сам скажу.

Постепенно стрелки приборов твердо заняли свои место, показывая ровный горизонтальный полет.

«Почти в форме! — порадовался Романовский, видя, как спокойно Василий достает из кармана брюк носовой платок. — Сейчас я тебе сюрприз поднесу». Он наклонился вперед, закрыл головой кнопки управления и незаметно нажал одну из них.

Приборная доска и все, что было перед Василием, качнулось влево. Мысли и действия пришли одновременно: сдал левый мотор! Правая педаль с силой толкнула и отодвинула ногу Романовского. «Молодец! — подумал он. — И платок не бросил, а успел положить в карман».

А Василий уже кричал в пустоту:

— Левому флюгер! — И потянулся рукой.

— Есть флюгер! — Романовский сам нажал кнопку флюгирования.

Воздушный винт левого двигателя, вяло прокрутившись, остановился в горизонтальном положении ребром к потоку.

Лицо Василия побледнело, нос заострился, глаза сверкали настоящей злобой, будто он боролся с врагом. Он стал похож на хищную птицу, вцепившуюся в свою жертву — штурвал.

«Вот так голубой Василек!» — заулыбался Романовский, казалось, что пригоршни солнечных брызг, прорвавшись сквозь облака, рассыпались в широко открытых глазах командира. Он протянул руку к приборной доске и включил секундомер.

— Будешь фиксировать каждые пять минут и докладывать мне.

— Зачем?

— Нужно!

Нелегко отсчитывать время по секундной стрелке, да еще когда ведешь самолет на одном моторе в мощно-кучевых облаках. Стрелка скачет быстро, минуты надо складывать в уме.

— Пять минут… («Скорей бы догорела эта чертова папироса!»)

— Устал?

— Нет! — Василий открыл форточку и с гримасой отвращения выплюнул окурок. — Десять… Пятнадцать… Двадцать.

— Не надо больше считать.

Пролетели еще немного, и Василий с удивлением заметил, что держит штурвал одной рукой, не чувствуя напряжения. Романовский вынудил его без задержки искурить две папиросы и отвлекаться на подсчет времени, расковал его, снял какие-то путы с рук и мышления, заставил отдавать пилотированию не все силы, а только часть. И этой части хватило для трудного полета. Несмотря на то что от курева его слегка подташнивало, Василий легко управлял машиной: стрелки приборов замерли, держа заданные параметры. Вот стрелка высотомера хотела переместиться на развороте — Василий тронул штурвал, и она покорно осталась на месте. У него появилась душевная ясность, словно в погожий день, когда из кабины видно на много километров.

— А ты ведь не петух! — тепло сказал Романовский и положил руку на штурвал. — Дай я!

Василий выпустил управление и впервые за время поле та посмотрел на командира. И удивился: Романовский не вел самолет, не боролся с машиной при отказе двигателя, но лицо его казалось усталым, на бровях блестели капельки пота… Василий ладонью вытер свой мокрый лоб.

— Спасибо, Борис Николаевич!

— Не за что, Вася. Бери карту, выходим на визуальный полет.

Когда они вернулись на аэродром и зарулили на стоянку, Василий сошел на землю и, вытянувшись по-курсантски, приложил руку к козырьку фуражки:

— Товарищ командир, разрешите получить замечания? Романовский подал руку.

— Поздравляю! Теперь ты настоящий рабочий. Василий смотрел недоуменно.

— Да, да. Его Величество Рабочий. Разве, придя из школы в авиаотряд, ты не писал в анкете: социальное положение — рабочий?

Василий рассмеялся неожиданно звонко, заливисто.

— А знаете, Борис Николаевич, я всем девушкам говорил, что я летчик, именно летчик, не хуже Чкалова!

— И верили?

— Еще бы! А скажи — рабочий, не поверят!

— Пожалуй, не поверят.

— Ну и черт с ними! — Василий махнул рукой и уже скупо, с достоинством улыбнулся.

Это была улыбка снова нашедшего себя, поверившего в свои силы человека, в котором воскресли радужные мечты и любовь к опасной, трудной работе.