Голубые капитаны - Казаков Владимир - Страница 121

— Смотреть! — все еще улыбаясь, сказал Батурин. И она увидела.

— Прямо по носу пятно!

Вертолет пронесся около сейнера. Судно сидело мелко, его высокие борта парусили, каждый порыв ветра валил «рыбака» на волны. За кормой болталась обледенелая рыбацкая шнека. Сквозь шум мотора пилоты услышали трубный звук судового сифона.

— Гребут нашим курсом. Пусть идут, а мы провернем еще один галс. Повнимательней, ребята! — Батурин развернулся блинчиком и плавно вышел на новую прямую.

— Справа по борту льдина! — закричала Наташа и указала на что-то белесое в темных расплывчатых пятнах.

Батурин поднял нос машины и резко заломил винт.

Так вот оно, неуютное пристанище оторванных от берега людей.

Поторопились с ловом, вышли на непрочный «сморчок», и припай отошел. Льдина серая, чуть светлее воды, набухший пласт снега, готовый превратиться в шугу. Десять человек в темных роканах и белый олень, запряженный в широкие низкие нарты с рыбой. Хоть бы распрягли! Сейчас вертолет проскочит этот кусок еле спаянного снега, и тогда снова раздвигай метель перегретым мотором. Уходить нельзя. Надо развернуться на «пятке», как показывал Донсков, называя посадку заходом «на флаг».

Вертолет почти перевернулся вверх колесами и повис над льдиной, похлопывая огромным винтом. Снежные космы срывались с концов лопастей. Тугие потоки воздуха проявляли льдину. Рыбаки замерли в различных позах. Дым от затухающего костра закручивало в спираль, и он коптил их неровную шеренгу. Опустил круп и задрал голову, оскалясь, олень, скосил на вертолет красный безумный глаз.

Увидев перед собой открытую дверь грузовой кабины, рыбаки бросились к ней. Льдина кромкой черпанула пенную сизую накипь. Люди хватались за обледенелые стойки, за мокрое колесо, срывались, мешали друг другу, а Батурин, парируя хлесткие порывы шелоника, теснил их бортом вертолеты к середине льдины. В суматохе рыбаки опрокинули невысокого парнишку, и он ужом выбирался из-под тяжелых пляшущих ног.

И тут грохот мотора рассек разбойничий свист. Засунув пальцы в рот, свистел старый саами в длинной грязно-голубой рубахе, из-под которой выглядывали острые носы желтых сапог. Он держал за ременный бантлер оленя и укоризненно качал непокрытой седой головой. Свист будто сорвал с людей дикие маски. Рыбаки виновато улыбались, их движения стали нарочито неторопливыми.

Обледеневший вертолет оседал под тяжестью живого груза. Копоть из глушителей вбивалась черными кругами в снег. Вот колеса почти коснулись льдины. Последним, потрепав за шею белого оленя и прижавшись щекой к его мягкому храпу, влез старый каюр с потухшей трубкой в сморщенных губах. Олень рванулся за ним — сразу провалились задники груженых, нарт. Олень вскинулся, присел на круп. Черный зигзаг расколол льдину.

Вертолет взвыл, двинулся вперед. В какой-то миг он, тяжелый от налипшего льда и груза, прянул к воде, но немой крик Батурина: «Э-гей, родимый!» словно подтолкнул его, мотор загудел уверенней, шепот лопастей переходил в свист.

Набрав высоту, Батурин еще раз «встряхнул» машину. Спирта в антиобледенительной системе больше не было. А хотя бы до берега доползти было нужно.

— Теперь, считайте, мы дома, Наталья Владимировна! Берите управление, у меня пальцы затекли. — И Батурин, запрокинув голову на спинку сиденья, надвинул шапку на глаза.

…Ну вот, Богунец, летит к тебе Наташа, а ты боялся за нее, играл трагедию. Ты встретишь ее и запоешь, как молодой саам: «А лицо у нее как снег, на котором лежат два красных солнца, а волосы — золото или ветви березы, разметавшиеся под ветром, и она не стерпит, если парень вздумает ей помочь, — сама покажет, как надо бросать аркан. О, эта девушка — моя невеста!..» А я… пиво, теплое пиво буду пить, потягивать у окна с воробьем-попрошайкой… Но будь осторожен, Богунец, не верь, не будь слепым. Все они нам никогда не отдают, а только часть, и то, когда им выгодно или больше некому отдать. Я знаю, Богунец, я хорошо знаю, поверь. Прошло шестнадцать лет, а боль вот тут…

Батурина толкнул бортмеханик. Он показал на стрелку термометра хвостового редуктора. Она ползла вверх вздрагивала, предупреждала: масла нет, шестерни трутся всухую. Еще на земле при осмотре машины Батурин заметил на обтекателе капельку масла, хотел заставить механиков посмотреть, откуда она появилась, но квадратные глаза матери рыбаков знобко стояли в его памяти, торопили, и он промолчал. «Вот наказание за беспринципность!» Да еще тряс он вертолет несколько раз нещадно, и куски слетающего льда били по хвостовому винту. Батурин потихоньку взглянул на расстроенное лицо Наташи. Что он мог сказать ей? Чем ободрить? Пусть пока пилотирует. И он снова откинул голову, прикрыл веки.

Хорошо грела куртка, подбитая пухом гагуны. Батурин засунул руку в левый карман и нащупал осколок от сейды — священного камня саами. Этот амулет, кусочек апатита, похожий на аквамарин, подарил ему друг, охотник, в веже которого на бревенчатых стенах висят старинные бубны. На одном из них нарисовано красное лучистое солнце — бубен для прошения хорошей погоды и счастья. Подсушил бы сейчас охотник кожу бубна над костром, ударил бы по ней заячьей лапой, попросил бы у духов немножечко везения для русского брата. Да только давно не пользуется бубнами охотник, говорит, радио лучше, мало обманывает, однако, а счастье, говорит, приносит хорошее ружье.

Ветер поутих. Под серыми облаками снежинки лепились одна к другой и падали гроздьями. Зато земля прояснялась, и было заметно, как вопреки воле пилотов она притягивает к себе обледенелый вертолет. Можно и нужно было идти на вынужденную посадку, не ожидая, пока разрушится хвостовой редуктор. Но пилоты увидели качающийся луч аэродромного прожектора, и «чувство дома» заставило их продолжить полет. Ведь оставалась минута, не больше.

— Очистили! — прокричал бортмеханик, показывая пальцем на убегающий с посадочной полосы бульдозер.

Хвостовой винт заскрежетал на последней прямой. Крупно задрожали борта. Дернулись ножные педали. Вертолет бросило влево.

Батурин схватил управление, завалил правый крен и опустил нос машины. Она круто пошла на аэродром. Дрогнула — бортмеханик скатился с лесенки и, задевая коленки рыбаков, побежал в заднюю часть грузовой кабины: там безопаснее. Наташа обеими руками вцепилась в штурвал.

— Отказал хвост, авторотирую! — передал по радио Батурин, ударив по лапкам магнето.

Мотор заглох в кабине до грусти тихо. Вертолет подчинялся рукам Батурина. Но только до земли. Там винт потеряет обороты, вертолет заартачится, инерционные силы развернут его влево, и он упадет на правый борт. Справа сидит Наташа. Тяжелый редуктор винта сорвется с рамы и обрушится на девушку. Батурин знал: так уже случалось с другими. Они тоже сидели справа… И он провожал их, шел впереди, нес черную подушечку с орденами. Так уже было. Значит, нужно положить вертолет на левый борт. Все правильно, на левый! И тогда… добрым словом помянет тебя Антоша Богунец…

Серая полоса и желтые аэродромные огни приближались. Вот сейчас правое колесо чиркнет по припорошенному бетону, оставит длинный ребристый след. Батурин потянул штурвал влево. Но штурвал не шел. Метнув взгляд в сторону, Батурин вскрикнул от негодования: Наташа, сжавшись в комок, уперлась ногами в пол, тянула штурвал в свою сторону. Они встретились взглядами, и в глазах девушки блеснуло такое упрямство, что Батурин опешил. Но потом резко сбил ее руки. У Наташи от боли передернулось лицо, брызнули слезы. Она снова потянулась к штурвалу…

Батурин накренил вертолет в свою сторону, но машина не упала на борт. Прокатившись на одном колесе и почти переворачиваясь, она съехала с посадочной полосы, врезалась в высокий сугроб на обочине, заклинилась в спрессованном снегу и замерла.

Винт вяло вращался, концы лопастей лениво сбивали синеватую верхушку сугроба.

Батурин вывалился из кабины, схватил и затолкал в рот пригоршню грязноватого снега, потом натер им горячее лицо. Он бормотал, обзывая Наташу соплячкой и дурой, забывшей в своей гордыне, что капитан имеет право и должен покинуть свой корабль последним. Да, имеет, пусть даже на носилках! И подарочки ему ни к чему!