Бурундук - Хавкин Оскар Адольфович - Страница 7

Уля одним махом подобрала под себя ноги: нет уж, не стащишь, чёрта с два, не дам ичиги, не выйдет!

Кинула взгляд на кучу валежника — никого, нету бурундука — пусто. Куда же он, куда, — на сосну, [текст утрачен] ему гнезду? Или на просяное поле меж…

[текст утрачен]

Ну, не догадалась, смоляная из бочки, спросить деда Савосю, чего он, Кузя, кроме ягод и орехов любит, — так хлеба кусок могла принести? Чтоб на поле не бегал! Эх, ты!

Лера лежала на спине, щёки её раскраснелись. Папа на секунду открыл глаза и снова закрыл, бормотнул что-то, дед Савося не шевелился в своём мешке.

Уля достала рюкзак, вынула буханку пшеничного, торопливо отломила корочку и снова стриганула за угол сайбы. Осторожно, шаг за шагом, продвигалась к валежнику, а кусок хлеба со страху швырком на срез пня под сосной и понеслась обратно, так что длинные прямые волосы взвивались за плечами, точно за нею гнались все медведи и все кабаны со всего хребта!

V

Ну где же ещё можно так славно поужинать, как не у костра! Как вот сегодня. У сегодняшнего костра.

Печёную картошку достаёшь с угольков тонким заострённым прутиком, воткнёшь острячок в обуглившуюся кожуру, подуешь, покатаешь на ладони и развалишь пылающий кругляк на две рассыпчатые половинки. Уля любит её прямо с кожурой, кожура, затвердев, хрустит, горчит, углит, после неё мякоть ещё вкусней. Дед всё посмеивается: «Что за девка растёт: лук варёный из супа, кашу — под-…

[текст утрачен]

…с крупной солью — «прошлогодний кабанчик, никак со старухой не доедим, спасибо за [текст утрачен]». Тает во рту, как масло.

Дедушка пьёт из жестяной кружки, отдувается, лицо у него розовеет, лоб вспотел, с удовольствием пьёт, только время от времени поставит кружку на бревешко и, сдвинув брови, прислушивается. Тогда и они все — папа, Лера, Уля — отрываются от еды и питья и тоже напрягают слух: слушают нарастающий снизу, из долины, гул…

И Уле кажется, будто оттуда снизу, топоча, мыча, идёт к ним сюда, вытянув испуганные морды, нескончаемое стадо коров. Или по сотням рельсов, гудя и стуча колёсами, поезд за поездом.

А на самом деле это река. Река расшумелась, разгуделась, разошлась, словно в злобе на всё на свете — на дома, на людей, на зверей, на тайгу: «Заглочу всех подряд». А они сидят себе, картошку едят, чаи распивают! Им-то что: высоко забрались, к дедушкиной зимовейке! Пять часов сряду шли сюда — тропа витая, в буграх, корнях, кочках, да ещё с поклажей, и хоть отдыхали понемногу, а всё же языки повысунули, даже папа, хоть он привык к походам. А вот дед Савося нисколько не устал: «Я чаю много пью, и у меня ноги кованые, железные». Это он о протезах своих. Дошли, и как раз хлынул короткий, скорый, но вымочивший их с ног до головы ливень, потому и подгонял их дедушка… Высоко забрались, выше ещё кулёмки и плашки дедушкины — ловушки для соболей и колонков, а ещё выше гольцы, суховершье, камнепады, востряки, где дуют холодные зимние сивера…

Нет уж, сюда река не дойдёт, как ни старайся она!

— Худо дело, — сказал дед Савося после третьей кружки чая. — Ярится, бедует. Дождями её захлёстывает. Завчерась спускался, ещё вода у старых отметин мурлила, а сегодня небось моя старуха по двору мечется, лопотину увязывает да старика клянёт. Корову-то в общее стадо спровадили, на елань. А куда кабанчика? Козу? Кур? Куда их? Изба-то наша, приметил, Тихоныч, аккурат на самом бережку, где ключ с рекой сходятся… В самой пасти у реки.

Никакой пасти Уля не помнит. Помнит длинный крашеный забор-заплот, перед ним кусты акации, смородины, черёмухи, за ним какие-то сараи и большущий бабкин огород на задворках, а в том огороде полно моркови и редьки, и дедушкина бабка Феклуша — низенькая, грузная, с широким приплюснутым лицом — всё тянет Леру и Улю к грядкам: «Дёргайте моркву, девоньки, сколь душе угодно…» А где там ключ с рекой сходятся? И какая там пасть? Моркву помним, а пасть не помним, да, Лера? Вот бабку жаль — мечется!

— Так вы, Севастьян Петрович, на нас не глядите, — сказал папа, — управимся, не маленькие. Верно, девчонки? Отпустим дедушку?

— Конечно, отпустим! К бабке Фёкле! Реку усмирять! Козу спасать. И моркву! Управимся!

Расшумелись девочки, на всю тайгу храбрость выказывают!

— Так-то так, да ведь уговор нарушу: в гости зазвал, в тайгу завёл, а сам убёг! — Дед провёл ладонью по бритой щеке, поглядел на них. — Тайга, Тихоныч, сам знаешь, хоть и смирная, а с ней ладить надо… — И почти просительно: — Я уж ненадолго, пронесёт беду, я тут же ворочусь. — Ружьё оставлю наилучшее, пороху, пыжи. Нож мой заправский, с ним хоть на кабана-секача. Припасов должно бы хватить, ежели внученьки бурундукам не скормят. Тут этих кузь набежит цельная дивизия!

И он поглядел на сестёр.

Лера, опустив глаза, усиленно фукала на картофелину. Неудобно, порядок нарушила. А Уля, отставив свою кружку, смело встретила взгляд деда Савоси. Она даже подула на волосы, набежавшие на лоб, чтобы лучше видеть деда.

Хитрющий же вы, дедушка: лежите себе в спальном мешке, затылок на чурке, глаза закрытые, храпите так, что ветки качаются, сами не шевелитесь, а всё примечаете! Приметили, как Уля вынесла из сайбы горбушку хлеба и как вернулась и разбудила Леру, приметили, как они вдвоём сидели на досках, уткнувшись взглядом в кучу валежника, а бурундук всё не шёл…

— Я к тому, — повторил дед Савося, — шутковать с тайгой, хотя она и смирная, дело не подходящее. И дальше, чем приказано, ходить не след. И не озоровать тута… Что ж, ежели так решили, ежели идти, так уж дотемна…

— А я заодно, Севастьян Петрович, — как-то неуверенно сказал папа. — Я письмо с вами, если почта работает…

И бегом в сайбу. Дед глянул вслед и вздохнул.

Когда короткая распахнутая куртка деда, блестящий ствол его ружья и фуражка без козырька замелькали на кривой тропе, за черёмушником, у младшей запершило в горле. Сколько же забот у дедушки: о бабушке Фёкле заботиться, о детях и внуках в разных городах думай, с ними возись, с гостями, а ещё тайга, все звери, все птицы, все деревья — вот у него сколько забот-хлопот, у деда Савоси с его седой, коротко стриженной головой… Да ещё не на своих ногах ходи!

— Дедушка! — крикнула Уля вниз, неизвестно куда — на шорох и слабое шевеление ветвей вдоль петляющей по угору тропы.

— Ну, чего ещё? — отозвался снизу глуховатый, как далёкое барабанное эхо, голос. — Чего надумали? Пряников вам? Мармеладу? Не забуду!

— Дедушка, ты там… не шуткуй с речкой… Поглядывай… Нам без тебя скучно, слышь, дедушка!

— Не бойсь! — хохотнул дед Савося. — Не дам вам поскучать, ворочусь, музыку и перепляс устроим!

И уже не видно и не слышно деда Савоси. Растворился в тайге, средь листвяг, сосняка, чащобы мелкоберезника и осинника, кедрового стланика и каменных россыпей…

Не сговариваясь, взявшись за руки, сёстры побежали за сайбу, к куче валежника.

— Девчонки! — крикнул вслед папа. — Пробежка, гимнастика, берём полотенца и на ключ — умываться ко сну!

— Сейчас, папа, сейчас… Мы на минуточку!

Они, ступая на цыпочках, почти не дыша, подошли к высокому, толстому пню, стоявшему, как страж, у Кузиного хворостяного домика.

Бледно-жёлтый срез пня глядел на них пустым, круглым и просительным глазом: «Ну-ка, что там ещё у вас для Кузи? Что принесли?»

Всё до крошки подобрал!

Вот так Кузя, молодец, понятливый, небось сидишь в своей норе и дожидаешься утра, свой завтрак на пенёчке представляешь… А мы принесём, это дедушка так просто ворчал.

Было их четверо — папа, Уля, Лера и дедушка. А теперь побольше — пятеро. Вместе с Кузей.

VI

Вот так ночка им выпала, ну и страхи — будто нарочно подгадало к уходу деда Савоси. Будто тайга его одного и побаивалась. И дождалась своего часа, чтобы закуролесить, сорваться с места.

День-то прошёл славно, хотя они и провели его возле сайбы, как строго-настрого наказывал дед: «В тайгу ни шагу, ни девчонкам, ни тебе, Тихоныч! Избёнки держитесь, костра, ключа, валежника — вот ваши пограничные знаки…»