Бурундук - Хавкин Оскар Адольфович - Страница 10

…Столько зверья и птиц набежало-прилетело: там гуран, тут глухарь, здесь синицы, а ещё пищухи, хомяки…

А вот куда наш Кузя подевался?

Дело в том, что бурундук не показывался. Ни на сосне. Ни на валежнике. Ни на колодине. Нет нашего Кузи, и всё!

Утром, как всегда, положили на срез остатки от завтрака: кусочки хлеба, плошку каши, большую картофелину. И вместе и в одиночку бегали проверять, позавтракал Кузя или нет. Отгоняли лесных жителей. То глазастые синицы слетелись поклевать угощеньице — шум на весь лес, то дятел красноштанный пристроился, то дрыгохвостые плиски-трясогузки, то толстяк-хомячок… Потихоньку, дружно все эти незваные-непрошеные разбойнички доели Кузин завтрак.

В обед принесли Кузе кусок сала, пшена, опять же хлебца.

Птиц не было, укрылись где-то от палящей жары.

И Кузя не показывался. Это точно.

А харч Кузин — и сало, и пшено, и хлебушко — кто-то ухитрился подмахнуть. Уля чуть не лопнула от злости. А Лера даже погрозила кустам крепким кулачком.

— Наверное, Кузя заболел, — сказала Лера. — Лежит, бедненький, в своей норке…

— И даже врача нельзя вызвать, — развела руками Уля. — Вот беда!

— А ты не смейся, — сразу насупилась старшая. — Может, уже и нет нашего Кузи. Вон сколько зверей набежало!

— Да нет, — быстро взглянув на девочек, сказал папа. — Что это вы зауросили? Напугался он и отлёживается. Живой ваш Кузя!

— Вот и пойдём к его дому, — решительно сказала Уля, — И поглядим, и постережём, и разгоним, пусть только тронут!

И вот они снова у тех двух поваленных сосен — с замиранием сердца. Теперь уже не пришлось искать: приподняли тяжёлые ветви в самой середине сомкнувшихся стволов, и Уля всё оглядывалась, не следит ли какой зверь за ними! Узенькая щёлка — вход в бурундучий дом — была на месте, не порушена, не обвалена, не засыпана, словно говорила им; целёхонька норка, живой Кузя, тут он, в кладовке, или спальне, или дальнем тупичке, только вылезать ему неохота, потому как высунет свой круглый нос из щёлки — и, глядишь, кто и подстережёт…

Вечером девочки снова пришли к пеньку, положили хлеба, рассыпали крупной голубики, собранной у ключа, и спрятались за бревенчатым углом сайбы, притаились: не будем мешать, выходи, Кузя, ешь себе, Кузя, на здоровье!

Уля зажала в кулаке толстую жердину: пусть только кто полезет к пеньку отведать Кузиного ужина, не обрадуется!

Долго-долго стояли они так, прижавшись к стене, пахнущей мхом, паклей, старым деревом, угретостью, — правда, два или три раза Уля выскакивала из-за угла, грозно взмахивая увесистой хворостиной в сучках и листьях, чтобы отогнать любопытную пищуху, или хохлатую кедровку, или хорька-жадюгу!

Кузя, как обычно, возник неприметно — лёгким движением ветки на макушке валежника, откуда он тихонько и осторожно перескочил на пенёк. Рыженький, маленький, вёрткий, он посидел на кромочке пенька, задрав хвост и почти прижав его к спине, поворачивая напряжённую мордочку то влево, то вправо, то перекрутом назад, и выпуклые тёмные глаза были остро насторожены, а задние лапки точно готовы взвиться пружинками… Нет, не учуял Кузя опасности: склонился над разбросанной по срезу едой и что-то ухватил обеими лапами — не видать от сайбы, хлеб ли, голубицу ли… Проголодался, бедняга, сидючи в своём подземелье!

Они боялись шевельнуться, боялись дохнуть, глянуть друг на друга — ешь, Кузя, не бойся, Кузя, мы рядом, Кузя…

Но что это? Небо над ними потемнело, будто туча пала сверху, нет, не туча, а глыба камня, рассекая воздух со свистом и гудом, задела валежник, накрыла пень, не туча, не камень — огромная птица, с широко распластанными крыльями, с согнутыми крючьями лапами, тучей, камнем — на пень, на сидящего на пне бурундука…

— Ох! — только и выдавила из себя Лера, вся оцепенев.

Но Уля-то, Уля, чертовка!

Как она ухитрилась оказаться у пенька в одно время с птицей? Какие крылья несли её? Она стояла напротив птицы, замахнувшись хворостиной, и отчётливо видела округлый, как доска для глаженья, хвост, пёстрые до мельтешенья крылья, узкий крючковатый клюв — ну, чучело бы музейное, если бы не ошалелые от холодной и голодной злобы красновато-бурые глаза: «Уходи, не мешай, а то Кузю брошу, а тебя долбану». И долбанула бы, если бы не папа, поспешивший на подмогу младшей дочери. Птица взлетела у самого Улиного лица, и в стальных когтях её Уля успела заметить клочья рыжевато-ржавой шерсти… Медленно, тяжело, угрюмо, всё выше, всё дальше всплывала страшная птица, исчезая среди густой хвои нагорных листвяг…

— Канюк! — сказал папа, похлопывая себя по руке охотничьим ножом деда Савоси.

— Ну и подумаешь… канюк! — сказала Уля, откинув с пепельно-смуглого лица длинные волосы.

На пне вразброс лежали кусочки хлеба, раздавленные ягоды, клочья шерсти, мелкие пёстрые пёрышки…

А Кузя исчез.

VIII

— Ну и дела! — сказал папа. — Все звери в гости к нам. Зоопарк без клеток.

— И вовсе не все, — сказала Лера. — Не так, как у Айболита: ни слонов, ни крокодилов, ни бегемотов…

— Интересно, чем бы мы их накормили, слонов твоих, — развела руками Уля, — кедровым стлаником, голубицей или рыжиками?

— Да, девчонки, у нас уже для Кузи надо выкраивать. Крупы на раз-другой. Чаю полплитки, две банки сгущёнки, немного сахару — будем кисели варить, грибной супчик хлебать… Чуть богаче Робинзона!

— И чего это дед Савося не идёт?.. — сказала Лера. — Наслал на нас всякого зверья, а сам запропал!

— Наслал! Скажет же. Несознательная ты, Лерка! Может, дедушке ещё хуже нашего, может, он с бабушкой Фёклой в океан сплыл — с избой, заплотом и козой… Вот!

Казалось, дедушка ушёл давным-давно, давным-давно сидели с ним у костра, давным-давно ели с ним похлёбку с травами и кореньями, давным-давно слушали его таёжные присказки-сказки… Знает ли дед, как им без него трудно? Знает ли, что ночью вокруг сайбы топчутся, ухают, грызутся, фукают, ворчат, возятся сотни зверей и зверушек, птиц и пичужек, набежавшие сюда снизу, из прибрежных лесов, тальников и полей, с угоров и мочажин, из падей, падушек, западин и отпадков — со всего света, со всех краёв собрались, словно на звериный съезд, медведи и сохатые, рыси и косули, росомахи и кабаны, лисицы и соболи, колонки и гураны, куницы и белки, канюки и тетёрки, сарычи и глухари, а разных в траве пищух, хомяков и полёвок и красноухих овсянок, рябушек, дроздов на ветках и в воздухе — счёту нет, и все ищут корма, убежища и спасения…

— Вечно, Уля, ты что-нибудь выдумаешь, — сказала Лера. — Просто забыл про нас и про зверей своих забыл…

— А если он свою старуху Феклушу спасает? — рассердилась Уля. — Имеет он право?

А сама не спускала глаз с тропы, вьющейся за черёмушником: вдруг блеснёт на солнце ствол ружья, засинеет старая, без козырька фуражка, и, чуть покачиваясь влево-вправо, прямо, твёрдо и сильно вышагивая, дед, дед Савося, дедушка…

Они сидели у костра, пили чай с ягодой и пресными лепёшками, испечёнными на почти сухой сковороде из последней горсти муки.

Когда приезжала из своего города седенькая бабушка, она чуть не каждое утро пекла золотистые оладьи, с тонкой вкусной корочкой. От тех оладий руки и губы словно заплывали пахучим прожаренным маслом. А мама больше пирожки — когда с капустой, когда с яйцами-рисом, большущие были пирожки, в обе руки возьмёшь… Тёте Фае — она пришла в гости — как-то сказали, и она тоже пироги напекла, только Лера не стала их есть, из-за стола встала, на живот пожаловалась… Нет, не в оладьях, не в пирожках дело…

Уля и не заметила, как, схватившись за ружьё, вскочил отец…

— Погляди, — подтолкнула младшую старшая, — кто это там?

Внизу, за каменными россыпями, где вилась узкая тропка, зашелестели кусты. Ветки пригибались, раздвигались, но разглядеть никого нельзя — может, нарочно прячутся, зверюги хитрые!