Мстители двенадцатого года - Гусев Валерий Борисович - Страница 5

Двери распахнулись, влетела княгиня. В слезах, с распахнутыми руками. Обхватила сына, прижала к себе, словно решила никому не отдавать. Была бы в своей воле, так и заголосила бы по-простому: «Не пущу!» Жадно целовала, мочила лицо обильной слезой, лихорадочно шептала: «Алеша, Алеша…»

– Матушка, – отец положил ей руку на голое розовое плечо, сказал и мягко, и твердо: – Матушка, он не токмо сын твой, он сын отчизны, воин ее. Благослови и отпусти с миром, жди с победой.

Княгиня прерывисто всхлипнула, дрожащей рукой перекрестила сына:

– С Богом!

Алексей поцеловал ей руки, с болью заметил, как от этой минуты молодое лицо матушки стремительно начало приобретать черты, более свойственные ее годам. Понял: молодость уходит не временем, а испытаниями. Болью и тревогой.

– Волох! – крикнул Алексей в распахнутое окно. – Седлай!

– Постой, Алеша, – придержал его отец. – Я сам.

– Оседлаешь? – удивился Алексей.

– Распоряжусь. – Отец, бережно приобняв княгиню, вышел вон.

– Матушка, что он задумал?

– Сюрприз приготовил, – слабо улыбнулась Наталья Алексеевна. – Теперь узнаешь. – Она быстро вышла, прикрывая глаза ладонью.

Алексей кинул прощальный взор, расставаясь со своей обителью, надеялся сохранить ее в благодарной памяти. Шагнул было к порогу, вернулся, взял с бюро статуэтку, покачал в руке и ахнул ее головой об край стола…

Алексей вышел на заднее крыльцо. Чуть в стороне, под старыми липами, Волох, уже верхом, придерживал его лошадь, а рядом с ней приплясывал в нетерпении тонкими ногами гнедой красавец жеребец. Горбоносый, с большими пугливыми глазами, с волнистой короткой гривой, больше похожий на трепетного оленя, чем на строевого коня. Отец стоял поодаль, любовался.

– Это кто? – с восхищением выдохнул Алексей.

– Это Шермак. Это тебе мой подарок, по случаю производства в чин. Хотел его в полк послать, да тут ты сам кстати пожаловал. Бери, Алеша. Шермак тебе послужит.

– Шермак? – Алексей припомнил. – Любимый конь Суворова так звался?

– Именно. – Отцовские глаза то ли слезились, то ли, смеясь, светились. – Сам пестовал, сам выезжал. Гордый, но послушный. Плетью не понужай, только словом.

Алексей подошел поближе, протянул руку. Шермак доверчиво потрогал ее мягкими теплыми губами, шумно выдохнул в ладонь.

– Хорош? – спросил отец. – А резов-то! Ну, сам увидишь. Береги его, Алеша, и он тебя сбережет.

Резво прискакала Оленька. Запыхалась, раскраснелась, растрепалась, разметала ленты и локоны. Ровно кто за ней гнался. Глаза горят восторгом и бескрайним детским любопытством.

– Алеша! Мари приехала! Побежали!

Волох сумрачно, с сочувствием посмотрел им вслед.

– Ваше сиятельство, – спросил он отца, – как дальше будем? Пора ведь, служба ждать не любит.

– Веди лошадей за ворота, – вздохнул князь. – Веселого боле не будет. А хорош конь?

– Еще как хорош-то. Под самую стать господину поручику.

Перед домом – разноцветье, самый съезд обозначился. Кареты, коляски, дрожки, верховые лошади. Степенные господа, дородные дамы. Фраки, мундиры, шелка на платьях и зонтах. Говор, вскрики, смех.

У Щербатовых любили бывать. Хоть и не богаты, но хлебосольны. Хоть и князья, но не спесивы. Взрослые гости находили здесь хороший стол, неспешные и необязывающие беседы, изредка охоту, музыкальные вечера, карты. Молодежь радовалась свободе, возможности пофлиртовать. Беседка на пруду никогда не пустовала. Старый князь, шкодливо посмеиваясь, говаривал, что принужден будет выдавать билеты на беседку как в театр или станет брать с юных красавиц фанты в виде поцелуев. И то сказать, сколько в этой щербатовской беседке было заключено сердечных союзов, сколько наслушалась она пылких вздохов и клятв, уверений, сколько видела горьких либо восторженных слез. Недаром ее прозывали Бабушкой. Она утешит, она пригреет, научит, сказку расскажет о вечной любви.

Вот и Алексей – как давно это было! – держал в своей руке нежную ладонь с гибкими пальцами и, казалось ему, слышит тревожный стук девичьего сердца. Видит ожидание в ясных глазах Мари.

К ней он сейчас и спешил. Оленьку сразу же перехватили, затормошили, она весело запорхала от одних к другим и третьим. Алексей, едва успевая раскланиваться, улыбаться, пожимать руки и целовать ручки, торопливо пробирался к легкой коляске, затерявшейся из-за тесноты возле самых ворот: кучера не успевали отгонять экипажи.

Однако его уже обогнал проворный Жан – уже протянул Мари руку, помогая ступить на землю.

– Алеша! – радостно вскрикнула она. – Ты здесь? Я рада тебя видеть.

Алексей подошел, поклонился.

– Как ты здесь?

– С оказией. Сейчас возвращаюсь в полк. Вот… успел тебя повидать.

Француз вежливо отошел. Стоял, наблюдая за ними, чему-то улыбаясь, пощипывая ус.

– Ты не можешь задержаться? Хотя бы до вечера. Мне столько хочется тебе сказать…

– Мне тоже, Мари, много нужно тебе сказать. Да нынче уж поздно. Я напишу тебе.

О грянувшей грозе, по молчаливом согласии, никто из посвященных ни словом не обмолвился. (Кстати здесь будет заметить, что и сам государь, занятый покупкой под Вильно дачки и предстоящим балом, получив тревожную депешу о том, что Наполеон форсирует Неман, легкомысленно ответил: «Я этого ожидал, но бал все-таки будет». И лишь по окончании бала было объявлено, что началась война.)

…Мари никак не могла понять Алешиного долга непременно сейчас отправляться в полк. В глазах ее порой мелькала досада. И даже обида. И оттого слова ее, хоть и с улыбкой, звучали сухо и неприветливо.

Все это Алексей вспоминал и заново переживал уже в пути… Мысли его путались с чувствами, противоречивые желания рождали холодок в душе и горячку в сердце. Горечь разлуки мешалась со сладостью надежды. Потом все еще больше путалось и пугало своей неопределенностью. И все чаще перед глазами возникала недосягаемая Мари. Она стояла в воротах, опираясь на руку Жана, и махала Алексею платком. Кажется, Шермак первым этого не выдержал, сделал длинный скачок и ударил тенистой аллеей дробным галопом. Волох едва нагнал Алексея уже на выезде на тракт.

Уже к ночи, уже солнце спряталось за верхушками засыпающих деревьев, полковой обоз, где-то возле Петровского, обогнала обочиной коляска, запряженная парой. В ней, вцепившись в плечо кучера, стоял, вглядываясь в живой поток лошадей и фур, встрепанный Бурбонец.

Проглядев в тесноте, в сумерках и в пыли Алексея, Бурбонец наклонился вперед и что-то прокричал кучеру в самое ухо. Тот покачал головой, будто возражая, но послушно погнал лошадей, обогнал колонну, резко завернул и стал поперек дороги – ни обойти, ни объехать.

– Прочь! Поди прочь! – закричал пожилой казак, потрясая пикой. – Смету нерадивого!

Обоз остановился, стал скучиваться. Бурбонец выпрямился во весь рост – аж в спине хрустнуло – и громко, скрипуче крикнул:

– Поручика Щербатова нужно! Срочное дело к нему назначено. От самого полковника, суворовского кавалера. – О том, что полковник и кавалер есть уже давно в отставке, Бурбонец разумно умолчал.

– Ваше благородие! Ваше сиятельство! Господин поручик! – понеслось по обозу, затихая и теряясь где-то в его арьергарде.

Бурбонец, не дожидаясь, кряхтя, выбрался из коляски и, старчески немощно, словно семеня на одном месте, побежал вдоль обоза. Навстречу скачущему Алексею.

– Ты что явился? – тревожно спросил. – Дома беда? С матушкой?

– Не приведи господь! Пойдемте, ваша светлость, к экипажу. Маменька подорожники своей рукой собрала.

Алексей окликнул Волоха. Тот забрал из коляски дорожную сумку, кожаный погребец от старого князя и суворовскую шпагу, которая в суматохе оставалась забытой у Алексея в комнате.

– И письмецо вам. – Бурбонец кашлянул со значением. – От известной особы. – Протянул два запечатанных конверта. – Опять кашлянул, несмело потянулся к князю. – Ну, Господь с вами. Оборонит вас Матушка Богородица.

Алексей обнял его, расцеловал в седые баки и вскочил на лошадь. Обоз тронулся. Алексей не оборачивался, но знал, что старый лакей все еще стоит обочь дороги, у полосатой версты и, роняя слезу за слезой, провожает, моргая, уходящий в сумерки обоз.