Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью - Уиттер Брет - Страница 26

Фирма распланировала для нас всю поездку, каждую минуту мы были чем-нибудь заняты. Луау с жареной свининой. Танцы. Мы с Джоном взяли урок серфинга и покатались на лошадях на ранчо с видом на океан. Бок о бок мы стояли на утесе и наблюдали, как тонет в море огромное солнце цвета манго.

Незабываемое мгновение. Как и то, когда я впервые увидела Джона рассекающим воду бассейна в 1991-м. Или лед на Дунае в наш первый год в Будапеште.

Под конец мы с гидом отправились на каяке на пляж Ланикаи, считающийся одним из красивейших пляжей мира. Песок там белый и тонкий, как мука, но не прилипает к коже. Я назвала его «волшебный песок».

Вдоль пляжа у самого берега тянется коралловый риф, вершины которого в отлив поднимаются над водой. Мы плавали вдоль него, любуясь тропическими рыбами и анемонами, а те помахивали нам своими щупальцами, колеблемыми течением. Богатство красок изумляло: оранжевый, желтый, пурпурный, голубой.

Благолепие нарушил представитель фирмы из Нью-Йорка, который устроил переполох, увидев пару акул-нянек. Он вылез на риф и завопил не своим голосом:

— Акува! Акува! — Это было бы забавно, не потопчи он при этом тысячи поколений кораллов.

«Болван!» — подумала я, опуская голову в кристально прозрачную воду с акулами и прочими чудесами.

На Гавайях тоже бывали тревожные моменты, например когда я не могла натянуть облегающее платье или не справлялась с шампуром с креветками ослабевшей левой рукой, — но я быстро обо всем забывала. Вернувшись в Вест-Палм-Бич, я записалась на прием к неврологу и бросилась рассматривать свои фото на пляже Ланикаи.

Самое то в качестве заставки монитора. Последний миг здоровья в моей жизни.

Я сказала Джону, чтобы он не ходил со мной к доктору Суниге, неврологу. Но он все равно пошел.

— Зачем? — спросила я.

Он не сказал мне тогда об этом, но он обсуждал мои симптомы со знакомыми врачами. И так тревожился, что, переезжая по работе с места на место, то и дело останавливался где-нибудь у обочины, не в силах вести машину дальше.

Джон помалкивал, пока доктор Сунига осматривал меня, ощупывал мои мускулы, а потом, почесав в затылке, сказал, что озадачен.

— Значит, вы не думаете, что у нее БАС? — тут же выпалил Джон.

— О нет, — быстро сказал доктор Сунига. — Сьюзен ведь такая молодая. И у нее проблема только в руке. А БАС обычно распространяется быстро.

Джон откинулся в кресле.

— Слава богу, — сказал он. — Слава богу.

Я посмотрела на него. Потом на доктора.

— Что такое БАС? — спросила я.

Джон не захотел об этом говорить. Тогда я заглянула в «Гугл». Только один раз.

Прочитанное так меня потрясло, что я туда больше не совалась.

Вместо этого я ушла в отказ. А Джон — нет. После двадцати лет брака он знал меня лучше, чем кто-либо на всей планете. Легкое замедление речи он заметил у меня к концу 2009-го, раньше, чем кто бы то ни было. Но полгода не говорил мне об этом ни слова.

Еще больше времени прошло, прежде чем он признался, что, просыпаясь по ночам, подкатывался поближе, чтобы обнять меня одной рукой, и, зная мою топографию, каждый раз чувствовал: что-то не так.

Он любил обнимать меня, когда я была беременна. Ему нравилось ощущать изменения в моем теле.

Теперь он замечал, как я меняюсь в другую сторону — таю.

Ему было страшно. Но он не отдалился от меня. Напротив, каждый новый миг, каждый безвозвратно потерянный мускул моего тела сближал нас с Джоном еще больше. На каждом новом витке болезни он всегда был рядом — надежный, готовый помочь.

Он прошел со мной весь наш путь, как канатоходец в цирке идет по натянутой проволоке: канат все выше, угол подъема все круче, и все труднее идти, и падать все дальше, а он идет, спокойный и непоколебимый.

К сентябрю 2011 года я сама была как взведенная пружина. Почти ничего не ела — отчасти из-за своей болезни. Но в основном из-за болезни мамы: я нагляделась, как в больнице ее кормили из трубки прямо в желудок, поскольку пищеварительная система пострадала так сильно, что она не могла даже брать еду в рот, — и сама потеряла аппетит.

У нас был праздник, когда ей разрешили пососать кубик льда.

От напряжения я так стискивала зубы, что они начинали болеть. Я не могла спать. Целый день могла прожить без еды, а под конец у меня даже в животе не бурчало. Я похудела на два размера, пришлось покупать брюки-нулевки.

Друзья пытались помочь, каждый на свой манер.

Один, к примеру, решил подарить нам большой пакет марихуаны.

Он давно уже пытался избавиться от всяких зависимостей. Сказал, что моя ситуация побудила его стремиться к чистой жизни. И вот, вместо того чтобы просто выбросить зелье («Да ты что! Это же первоклассная дурь!»), он решил презентовать его мне.

— Тебе оно нужнее, Сьюзен. Поможет снимать боль.

Пальцев одной руки хватило бы, чтобы сосчитать, сколько раз я курила траву за последние пятнадцать лет. И никогда не покупала ее сама, только если угощали (моя родная мама, к примеру). У меня ведь была хорошая работа и трое детей. Именно они, а вовсе не сигареты с марихуаной были для меня приоритетом.

К тому же это противозаконно.

Но…

Я так переживала из-за мамы, что чуть себе зубы в порошок не стерла. Меня донимала боль в сломанной ключице, которой пришлось срастаться самой, без гипса. И я была смертельно больна.

Надо же и мне было чуток расслабиться, черт возьми.

От травы, как я помнила еще со студенческих дней, я всегда хохотала и ела как бешеная. А сейчас мне было нужно и то и другое.

Я взяла Джона в соучастники. После всех труднейших задач, с которыми ему приходилось справляться в последние два года, — задач больше моральных, чем физических, хотя и те были уже не за горами, — он не возражал против моей затеи.

Конечно, лучше всего было бы покурить дома, съесть пинту итальянского мороженого с морской солью и карамелью, а потом, обдолбанными до посинения, завалиться перед теликом и посмотреть канал «Наука». Но не при детях же.

Поэтому мы с Джоном спланировали вечерний выход вдвоем: покурить травы, а потом налопаться от пуза в нашем любимом мексиканском ресторане.

Но тут вставала еще одна проблема: где двое ответственных взрослых людей могут покурить марихуаны так, чтобы не ехать потом с затуманенными мозгами через весь город в свою любимую мексиканскую обжорку?

Ресторан находился в центре Вест-Палм-Бич, как раз возле здания суда, где я работала репортером. Того самого суда, где каждый день слушались дела людей, совершивших противоправные действия под влиянием марихуаны. Мы оба хорошо понимали, что надо сначала припарковаться и покурить, а уж потом пешком топать до ресторана. И самым подходящим для этого местом, пустым и безлюдным, показалось нам то самое здание суда.

Так что поздно вечером мы подъехали к нему в своем фургоне и встали на пустынной улочке в тени каменной громады. Не просто подъехали, а прямо-таки подкрались, как два преступника в плохой полицейской киношке. Джон скрутил сигарету, и тут — здравствуйте, я ваша тетя! — я вспомнила. Периметр здания патрулируют люди шерифа. Нашла тоже местечко покурить, кретинка!

Считая себя ужасно умной, я велела Джону перегнать машину на один квартал дальше к северу, где улица тоже была безлюдна. Теперь мы оказались в тени высокого забора, на который как раз выходили окна прокурорских кабинетов, включая и офис главного прокурора, небольшого поклонника моих репортажей.

Он был из тех особо чувствительных политиков, которые обижаются, стоит репортеру задать вопрос по существу, вроде: «Сколько денег налогоплательщиков — с точностью до доллара — вы потратили на услуги модного дизайнера для вашего офиса?»

Отлично. Мы затянулись.

Очень скоро в фургоне уже витал туман. Я опустила стекло со своей стороны и продолжала курить, выпуская дым в окно. Мы с Джоном даже похихикали, что мы, как Чич и Чонг, в дыму марихуаны.

И тут мы услышали голоса. Кто-то разговаривал совсем рядом с нами, прямо за забором.