Дружба, зависть и любовь в 5 «В» - Матвеева Людмила Григорьевна - Страница 40

– Да, мы были милыми детьми, – говорит замшевый грустно. – Казалось, что из всех нас вырастут гении. А выросли обычные люди. Но и это неплохо.

Папа опять разливает вино.

– Теперь уж моя Таня учится в пятом классе, – говорит мама с сожалением. Как будто было бы лучше, если бы Таня ходила в детский сад, а ещё лучше – в ясли. – Представляете, как нам уже много лет.

– Хорошая девочка, – гудит Цуцульковский, – на тебя похожа.

Все лица поворачиваются к Тане, она тут же поперхнулась лимонадом и начала долго и громко кашлять. Мама поморщилась: вечно у этой Тани всё некстати. Каждой маме хочется похвастать перед старыми друзьями своей дочерью. Но не такой, которая ни к селу ни к городу вдруг начинает кашлять, давиться, которую бабушка бьёт кулаком по спине и кричит:

– Вверх смотри, на люстру, кому я говорю! – А у дочери, которой скоро двенадцать, торчат вихры и лоб стал мокрый.

– Нет, она на отца похожа, – сухо говорит мама, когда Таня наконец перестаёт кашлять.

– Платьице хорошенькое, – вставляет Лидочка. – Польша?

– Что ты, Лидочка! Франция. А правда, миленькое?

Мама смотрит на Таню оценивающим взглядом, это она пытается увидеть свою дочь глазами чужих людей. Понять, какой она им кажется. И, судя по маминым прокалывающим глазам, мама не в восторге от того, что она видит.

– Подбери волосы, – тихо говорит мама, – что за чёлка надоедливая.

Таня машинально проводит ладонью по волосам, отодвигает чёлку, открывает лоб. Чёлка скоро опять опускается на своё место. И никому нет до этого никакого дела.

Замшевый поднимает рюмку:

– Выпьем за наш класс. Всё-таки мы дружили. Я недавно встретил историчку Веру Галактионовну. Старенькая, седенькая. А всех нас помнит по именам, про всех спрашивает. Не заходим, забыли. Свинство.

– Не свинство, а перегрузки. – Цуцульковский жестикулирует вилкой. – Перегрузки, двадцатый век, научно-техническая революция.

– А я видела, как человек летал, – вдруг говорит Таня. – Подошёл к обрыву, раскинул крылья и полетел. Только ветер зашуршал в крыльях. В белых.

– Глупости, – говорит мама.

– Дельтаплан, – говорит папа.

Бабушка гладит Таню по голове. Мама говорит:

– Сегодняшние дети совсем на нас не похожи, ничего общего.

Лидочка рассказывает бабушке:

– Кончили мы пятый класс, и тут нашу школу снесли – вот мы и разлетелись по разным школам. Я так плакала. Знаете, как в детстве страшно быть новенькой? Они все там давно подружились, а ты болтаешься одинокая.

Таня внимательно смотрит на Лидочку. А она ничего, эта Лидочка.

Все шумят, перебивают друг друга.

Таня тихо выскальзывает в другую комнату, переодевается в джинсы и свитер, незаметно выходит из квартиры.

Как хорошо во дворе. Правда, кажется, накрапывает дождь. Можно покачаться на скрипучих качелях, Таня немного покачалась. Можно пройти по барьеру песочницы, обойти её вокруг и не оступиться ни разу. Таня обошла.

Хорошо во дворе вечером. Конечно, девочке полагается бояться темноты. Ах, до чего страшно! А вдруг разбойники или волки? Но что делать – не боится Таня ни волков, ни разбойников. На небе звёзды, они отражаются в холодных лужах. А лужи в крапинку от дождя. А до того дома можно добежать за пять минут.

Конечно, она не увидит Максима, уже поздно. Но не обязательно видеть. Можно постоять у его подъезда. Можно посмотреть на его окна. Можно, наконец, набрать его номер телефона и помолчать. Если повезёт и он сам снимет трубку, можно послушать его голос. Вот они, две копейки, в кармане.

Приходи на день рождения

Светлым вечером Лариса шла через проходной двор. Она обогнула газон, на котором гуляли собаки, и увидела Вовку. Вовка шёл из булочной, он нёс под мышкой длинный батон, а в руке – половинку чёрного.

– Бестолочь, – сказала Лариса и сморщила нос. – Кто же носит хлеб под мышкой? Сумки разве нет?

– Ненавижу авоськи, – ответил Вовка сурово. – Сама бестолочь.

– Володя, – вдруг говорит Лариса совсем другим, каким-то чопорным голосом, – приходи в воскресенье ко мне на день рождения.

Вовка свистнул от неожиданности и ответил:

– Новости. Серёжу зовёшь?

Лариса не собиралась звать Серёжу. Ростом он ей до шеи. Танцевать наверняка не умеет. Но ответила сразу:

– Конечно, я его приглашу.

– А ещё кто будет? Кроме нас с Серёжей?

– Оля Савёлова обещала прийти. Оксана, Люда.

– Девчонки меня не интересуют. Из ребят кого зовёшь?

Не говорить же ему, что мальчиков у неё больше не будет. Максима приглашала, но Максим может и не прийти. Он сказал: «Посмотрим». А ещё кого звать? Колбасника, что ли? Колбасника она не пригласит. И остальные ни рыба ни мясо. Не пойдут.

– Я ещё не решила, – сдержанно отвечает Лариса. – Но вообще-то, Володя, давай говорить прямо. Ты меня удивляешь. Что значит – девчонки не интересуют? Девчонки такие же люди. Ты же не маленький мальчик, чтобы девочек обижать.

– Да кто вас обижает? Я, что ли? Сроду не обижал.

– Да, я знаю. Поэтому я тебя и приглашаю. Приходи обязательно. В четыре часа.

– Ладно, мы с Серёжей придём.

Вовка уходит со своим батоном.

Лариса смотрит ему в спину и думает: «Можно, конечно, Женьку позвать. Он, правда, двоюродный. Ну и что такого – двоюродный? Не родной же. И потом – на нём не написано, что он родственник. Мальчик и мальчик. Высокий, симпатичный, курил два раза, сам хвалился. А о том, что он сын папиной сестры тёти Симы, не обязательно всем объявлять».

Возьмите кошек себе

Разговаривать с Серёжиной мамой трудно. Но отступать мне некуда, потому что Серёжа – не чужой для меня человек, и я обязана сделать для него всё, что могу. Все они – Таня, Максим, Оля – живые дети, у них бывают беды, печали, болезни, слезы, как у любых детей. И наше дело – им помогать, а не стоять в стороне.

Пока Серёжа на страницах этой книги таскался по холодным улицам со своей огромной сумкой. Пока Звёздочка сердито царапала стенки сумки, а Паша сладко спал, я ещё терпела, ждала: что с ними будет. А теперь, когда Серёжа каждый день носится на заброшенный чердак, чтобы повидать Звёздочку и Пашу, и до последней минуты не знает, там ли они, или их оттуда утащили, и страдает, беспокоится – на это смотреть невозможно. Когда он лезет вверх по скрипучей лесенке и, запыхавшийся, врывается в круглое окошко, и кричит испуганным голосом: «Звёздочка! Звёздочка! Паша! Паша!» – я больше не могу выдержать. И тогда я разыскиваю овощной магазин. Вот и вывеска: «Овощи – фрукты». Три ступеньки вверх, стеклянная дверь.

Народу мало. Мужчина в жёлтой куртке, старуха с двумя сумками.

– Миленькая, свесь мне капустки квашеной, – говорит старуха виноватым почему-то голосом.

Тут я вижу Серёжину маму. Лицо у неё суровое, высокая голубая шапка из мохера.

– Некуда спешить, – величественно отвечает она старухе. Я стою, прикидываю – что мне ей сказать. От её сурового лица веет холодом. Жди не жди, а разговаривать надо.

– Мне надо с вами поговорить. О Серёже.

На её лице волнение. Страх.

– Что случилось?

– Не беспокойтесь, он здоров. Ничего особенного не случилось. То есть случилось, конечно, – иначе о чём же разговаривать?

– Зина! – громко кричит она в сторону подсобных помещений. – Побудь за меня, Зина!

Выходит к нам Зина в чёрном халате. Ворчит:

– Покоя нет ни минуты.

Потом Зина встаёт к прилавку.

Мы с Анной Петровной сидим за стареньким столом в служебном помещении. В углу прямо на полу спит человек, подложив под щёку кочан капусты.

Анна Петровна молчит, ждёт. Она тяжело молчит – от её молчания у меня слова никак не выговариваются. Как будто слова умирают по дороге и подействовать на неё ни в коем случае не смогут.

Но я пришла не просто посидеть, я пришла бороться и должна начать разговор.

– Серёжа любит кошек. И нельзя их выгонять. Он же их любит, поймите.