Отшельник - де Мопассан Ги - Страница 1

Ги де Мопассан

Отшельник

В обществе нескольких знакомых я посетил старого отшельника, который обосновался под высокими деревьями древнего могильного кургана на равнине, простирающейся от Канна до Напуля.

Возвращаясь, мы толковали об этих чудаковатых мирских анахоретах, когда-то многочисленных, а теперь встречающихся все реже и реже. Мы силились уяснить себе, какие нравственные побуждения, какие горести толкали людей былых времен к пустынножительству. Неожиданно один из моих приятелей заговорил:

— Я знавал двух таких пустынников — мужчину и женщину. Женщина, вероятно, еще жива. Лет пять назад кровом ей служили развалины на вершине совершенно безлюдной горы на побережье Корсики, километрах в пятнадцати — двадцати от ближайшего жилья. Она ютилась в них со своей служанкой; я побывал у нее. В прошлом это несомненно была светская дама. Приняла она меня вежливо, даже любезно, но я так ничего о ней и не знаю — ни о чем не догадался.

А вот мрачную историю мужчины я вам расскажу. Оглянитесь. Видите вон там, позади Напуля и перед высотами Эстереля, одинокий, крутой и лесистый холм? В здешних краях его зовут Змеиной горой. Там, в руинах маленького античного Храма, и обитал лет двенадцать назад мой отшельник.

Прослышав про него, я решил свести с ним знакомство и однажды мартовским утром отправился туда из Канна верхом. В Напуле я оставил лошадь на постоялом дворе и пешком взобрался на этот странный конус вышиной в полтораста — двести метров, заросший пахучим кустарником; особенно много там ладанника, аромат которого так крепок и резок, что голова тяжелеет и разбаливается. По каменистой почве то и дело шмыгают длинные ужи — проскользнут и скроются в траве. Отсюда вполне заслуженное название — Змеиная гора. Бывают дни, когда поднимаешься по залитому солнцем склону и кажется, что змеи рождаются прямо у тебя под ногами. Их столько, что боязно ступить, и душу охватывает непонятная тревога: не страх — ужи безвредны, а нечто вроде мистического трепета. У меня несколько раз появлялось ощущение, будто я восхожу на священную гору древности, живописный, благоуханный, таинственный холм, поросший ладанником, населенный змеями и увенчанный храмом.

Храм этот существует поныне. Меня по крайней мере уверяли, что это храм. А в подробности я не вдавался: не хотел портить себе впечатление.

Итак, однажды, мартовским утром, я вскарабкался на этот холм под предлогом, что собираюсь полюбоваться пейзажем. Добравшись до верхушки, я действительно увидел там какие-то стены и человека, сидевшего на камне. Лет ему было от силы сорок пять: хотя голова у него совсем уже поседела, борода оставалась еще почти черной. Он держал на коленях свернувшуюся клубочком кошку, поглаживал ее и, казалось, не обращал на меня внимания. Я обогнул развалины, в углу которых, отгородив его камнями и накрыв ветками, соломой и травой, незнакомец устроил себе жилище, и снова вышел к месту, где он сидел.

Вид оттуда изумительный! Справа — причудливые остроконечные вершины Эстереля; за ними, вплоть до далекого итальянского побережья с его несчетными бухтами, — море без конца и края; напротив Канна — Леренские острова, зеленые, плоские, словно плывущие по волнам, и на самом дальнем из них — высокая старинная крепость с зубчатыми башнями, словно встающая прямо из вод.

Вдоль берега протянулась бесконечная, как четки, вереница белых, утопающих в садах, вилл и городков. Издали они кажутся бесчисленными, отложенными в зелень яйцами, а над ними возносятся Альпы, даже летом не сбрасывающие своих снеговых капюшонов.

У меня вырвалось:

— Господи, красота-то какая!

Человек поднял голову и возразил:

— Да, но когда видишь ее с утра до вечера, она приедается.

Ага, значит мой отшельник не разучился говорить и скучает по собеседнику! Теперь он у меня в кармане. В тот день я пробыл с ним недолго и попытался лишь определить тип его мизантропии. Он показался мне прежде всего человеком, который устал от людей, всем пресыщен, безнадежно разочарован, преисполнен отвращения к себе и ближним.

Побеседовав с полчаса, мы расстались. Через неделю я вернулся снова, еще через одну — опять, потом мои еженедельные посещения стали регулярными, и не про» шло двух месяцев, как мы подружились.

Наконец как-то вечером, на исходе мая, я решил, что настал подходящий момент и, прихватив с собой съестного, отправился на Змеиную гору пообедать с пустынником.

Был благоуханный вечер, подлинный вечер Юга, где выращивают цветы, как на Севере хлеб, и производят почти все снадобья, которыми надушены тела и платья женщин; вечер, когда дыхание апельсиновых деревьев в каждом саду, в каждом уголке долины пробуждает истомное волнение и жажду любви даже в стариках.

Мой анахорет встретил меня с нескрываемой радостью и охотно согласился разделить со мной трапезу.

Я уговорил его выпить вина, от которого он отвык; он оживился и заговорил о своем прошлом. Раньше он безвыездно жил в Париже и, по-моему, жил в свое удовольствие.

Я в упор спросил его:

— С чего вам взбрело в голову забраться сюда, на верхотуру?

Он, не задумываясь, ответил:

— Видите ли, я испытал сильнейшее потрясение, какое только выпадает на долю человека. Зачем скрывать от вас мое несчастье? Может быть, оно внушит вам сострадание. И потом я никому в нем не признавался — никому, никогда, и я не прочь узнать, что подумают и скажут о нем другие.

Я родился, получил образование и прожил всю жизнь в Париже. От родителей мне досталось несколько тысяч франков ренты, по протекции я получил скромное, зато спокойное место и — для холостяка — был довольно богатым человеком.

Холостяцкую жизнь я вел с самой юности. Вы знаете, что это такое. Без семьи, ничем не связанный, твердо решив не обзаводиться законной половиной, я три месяца жил с одной, полгода с другой, а иногда по целому году обходился без любовницы и довольствовался случайными подружками из несметного числа доступных или продажных женщин.

Такое заурядное и, если хотите, убогое существование вполне меня устраивало: оно отвечало моей природной склонности к переменам и праздности. Я проводил свои дни на бульварах, в театрах, в кафе, всегда на людях, почти как бездомный, хотя квартира у меня была — и недурная. Я стал одним из множества тех людей, которые плывут по жизни, как пробка по течению, для которых мир ограничен стенами Парижа и которые не ведают забот, потому что никого не любят. Я был, что называется, славный малый, без достоинств и без недостатков, — вот и все. Поверьте, я беспристрастен к себе.

Так, без особых событий, медленно и молниеносно текла моя жизнь с двадцати до сорока лет Как быстро уносятся эти монотонные годы парижской жизни, не оставляющие в душе никаких ярких воспоминаний, эти долгие и неудержимые, пошлые и веселые годы, когда ешь, пьешь, беспричинно смеешься, тянешься губами ко всему, что можно отведать или поцеловать, и ни к чему, в сущности, не стремишься! Проходит молодость, приближается старость, а ты не сделал ничего, что делают другие: у тебя ни привязанностей, ни корней, ни опоры, ни родных, ни жены, ни потомства; друзей — и то почти нет!

Словом, я незаметно и скоро достиг сорока лет и отметил эту годовщину, угостив сам себя хорошим обедом в дорогом кафе. Я был один на свете, и мне представлялось забавным отпраздновать свой день рождения тоже в одиночестве.

Пообедав, я задумался: куда деться дальше? Сперва хотел отправиться в театр, потом мне пришло на ум совершить паломничество в Латинский квартал, где я когда-то изучал право. Я проехал туда через весь Париж и забрел наугад в одну из тех пивных, где подают девушки.

Официантка, обслуживавшая мой столик, была молоденькая, хорошенькая и смешливая. Я предложил ей выпить со мной, она сразу же согласилась и, усевшись напротив, бросила мне многообещающий взгляд, хотя даже не имела времени сообразить, что собственно перед ней за мужчина. Это была очень светлая, свежая, совсем свежая блондинка, под тугим корсажем которой угадывалось плотное розовое тело. Я наговорил ей кучу дурацких любезностей, какие принято адресовать таким особам, но она в самом деле была прелестна, и у меня внезапно мелькнула мысль: не увести ли ее с собой… Опять-таки, чтобы отпраздновать мое сорокалетие. Уговорил я ее легко и быстро. Она сказала, что свободна.., уже две недели , и согласилась для начала поужинать со мной — после работы, конечно, — где-нибудь у Центрального рынка.