Радуга просится в дом - Дроздов Иван Владимирович - Страница 27

Когда из приемника полились звуки вальса, Катя подхватила Ирину, пустилась танцевать. Не попадала в такт, кружилась там, где нужны были мелкие шажки, бежала и прыгала, увлекая раздосадованную подругу — во всех этих неестественных бурных движениях и жестах Сергей улавливал тревогу ее сердца.

Зинаида Николаевна тоже заметила перемену в Катином настроении. Мать Сергея проводила большую часть времени на кухне; там она помогала бабе Насте, но в те минуты, когда появлялась в горнице, бросала тревожные взгляды то на Катю, то на сына и все больше убеждалась в том, что творится что-то неладное. Боялась одного: доктор откажется от Сергея, не возьмется его лечить. Еще в Москве ее глодал червь сомнения; она подозревала, что Катя не все сказала доктору, ложно его проинформировала, выдала болезнь Сергея за другую, — словом, тысячи догадок терзали ее душу. С тех пор как эта рыжеволосая девушка побывала у них в доме, покой не приходил к Зинаиде Николаевне ни на один день. Она даже спать перестала по ночам. Тревожилось сердце матери, чуяло неладное, но как помочь делу — не знала.

Сложное чувство испытывала к Кате.

Вываренная в котле мужниного общества, где все строилось на соображениях выгоды, материального интереса, где слово не произносилось без задней мысли, Зинаида Николаевна становилась в тупик перед ребенком, выросшим в деревне. Зачем ей, этой красивой, здоровой девушке, нужен Сергей?.. Если даже он и вылечится, то его лет десять нужно будет опекать. Он ведь даже не кончил средней школы!

Одну за другой вспоминала Катины беседы с Сергеем, ее письма, встречи с врачами, все те многочисленные, длительные хлопоты, которые несла на своих хрупких плечах Катя. Наконец, этот дом, встреча на вокзале, подруги, конфеты, цветы… Нет, тут есть что-то такое, что Зинаида Николаевна не могла понять своим многоопытным умом. Нельзя сказать, что она потеряла веру в людей и не верит в бескорыстие и добро. Человек, конечно, может сделать услугу другому. Однако тут пахнет не услугой и даже не просто добром — тут целое самопожертвование. Полгода писать письма, упрашивать врача, молить, не имея ни авторитета, ни средств, — нет, тут, несомненно, действует скрытая от ее глаз пружина.

Что же за пружина?.. Любовь?.. Нет, Катя не может полюбить Сергея. Это неестественно и нелепо.

Любви тут не может быть. Но тогда что же?..

Катя на минутку выбежала из горницы.

— Баба Настя, где тут у вас вода?

Зинаида Николаевна зачерпнула из ведра стакан только что принесенной родниковой воды, подала Кате. И между прочим, как бы невзначай, спросила:

— Что доктор?

— Обещал прийти, Зинаида Николаевна.

И хотела идти в горницу, но Зинаида Николаевна, взяв девушку за руку и заглянув ей в глаза, сказала:

— Что случилось, Катя? Может быть, доктор…

— Что вы, Зинаида Николаевна! Просто он занят. Завтра я сама пойду за ним.

И побежала в горницу.

8

Часу в десятом вечера к Белову неожиданно пришла Светлана Буренкова — школьный товарищ, давняя любовь Павла.

— Светлана! Какими ветрами?..

— Попутными, Паша. Несло по дорогам да прибило на огонек к твоему дому. Что же ты стоишь, ровно солдат в карауле. Здравствуй!.. Или не рад гостье?..

— Что ты, Света! Как не стыдно говорить глупости. Я даже не знаю, как тебе выразить свое… приятное изумление.

Они поцеловались. Буренкова тряхнула друга за плечи:

— Орел-мужчина!.. Жена-то, поди, без ума от счастья?..

Павел помогал Светлане раздеться, стоял сзади, и женщина не видела выражения его лица в эту минуту: по нему она бы поняла все сразу, пожалела бы о своем вопросе и больше бы о жене не заговаривала. Но так как она не видела лица Павла, то и продолжала неуместный монолог. Подавая шапочку, а затем шарфик Павлу, говорила:

— Ты, Паша, стал галантным кавалером, научился ухаживать за женщинами. Раньше за тобой такого не водилось. Галина, что ли, вышколила?.. Но где же она?… Зови хозяйку, не к тебе же одному я пришла в такую пору.

И только потом, когда прошла в комнату, понимающе закивала головой:

— Э-э, братец, да ты, я вижу, холостяк. Ну да ладно: не будем тормошить личный вопрос. Дай-ка лучше, Паша, я нагляжусь на тебя.

— Ты все такая же… разбитная.

Белов заметно покраснел. Они сели. Павел силился припомнить, когда он виделся со Светланой в последний раз. Давно, в прошлом или позапрошлом году. Тогда он еще жил с Галиной, они принимали Светлану, как родного, близкого человека. Однажды она показала им билет на самолет — улетала в Москву, в театр, куда пригласили ее на место ведущей артистки. Тогда Светлана жаловалась на главного режиссера углегорского театра Солнцева, называла его компрачикосом. Павел еще спросил: «Что такое компрачикос?». «А помнишь, в «Человеке, который смеется»? Да, да, Павел читал эту книгу, он помнит страшное племя изуверов. Они похищали детей, уродовали их физически и продавали владельцам бродячих балаганов. Но при чем тут Солнцев?.. Конечно же, Светлана преувеличивает. Она поссорилась с главным режиссером, и в ней говорит личная обида.

Так думал тогда Белов. Так думает он и сейчас.

— На время в Углегорск или насовсем?

— На время… Насовсем… Эх, Паша! Давно ли мы с тобой бегали в школу?.. Вы, мальчишки, — народ рассудительный. Готовились к жизни серьезней. Лучше нас знали, что жизнь — не посыпанная песочком тропинка. А мы, девчонки, и не подозревали. Порхали, как мотыльки, да строили воздушные замки. Вот хоть и я: дернул же меня черт пойти в искусство!..

Она вынула из сумочки сигареты, закурила. Затягивалась глубоко, жадно. Длинная, красивая шея ее вздувалась у подбородка, губы широко и нервно растягивались. Павел только теперь заметил, как изменилась, постарела Светлана. Вся она как-то сникла, сделалась меньше, и щеки ее поблекли, отсвечивали нездоровой желтизной. И это она, Светлана, девушка, чей голос звенел по всей школе колокольчиком, чья веселость и красота кружила ему голову. Она всегда улыбалась. Даже во время ответов у доски улыбка блуждала на ее лице. Они учились еще в шестом классе, когда Павел стал заглядываться на беленькую девочку с блуждающей улыбкой. А в восьмом или в девятом классе он уже задыхался от жажды видеть ее, ловил малейшее ее желание. Будь Светлана к нему поприветливей, он бы, может быть, ей и открылся. Но в то время многие вздыхали по синим озорным глазам — в толпе других ребят, зачастую более видных и смелых, затерялся тогда Паша Белов. Так и остался наедине со своим чувством.

Светлана после школы поехала учиться в Ленинград, в театральный институт.

— По слухам, ты в Москве преуспевала?

Светлана невесело улыбнулась, как-то неловко и неспокойно шевельнула плечом, будто что-то давило ей, мешало, вздохнула глубоко, печально. Она смотрела на Павла насмешливо долго, снисходительно и жалеючи.

— По слухам, говоришь?.. А я-то думала не только друзья, но и многие незнакомые люди знают меня, думала, и я в некотором роде знаменитость. Ты хоть на одном моем спектакле побывал?

— Признаться…

— Не надо извинительных слов. Не был, и хорошо. Я тоже твоих книг не читала. И ничего — как видишь, живу. Я даже рада, что ты меня не видел на сцене. Есть еще люди, которым я хочу нравиться, мнением которых я дорожу.

Тут она опять невесело засмеялась: одними губами, лицом — глаза оставались неподвижны, печально смотрели в одну точку. Белов заметил это, хотя и не смотрел на нее пристально. Павел боялся ее взгляда, боялся нестерпимо ярких, озёрно-синих глаз. Эта боязнь осталась у него от прошлого, от тех далеких и вместе с тем таких близких времен детства, когда зарождающееся чувство любви бывает так пугливо и робко. Она всегда смеялась и куда-то торопилась. Ее глаза светились влажным горячим блеском. Но если в детстве он ничего не видел в них кроме озорного лукавства и жажды жизни, то теперь в них залегла глубокая неизбывная дума. И хоть глаза ее от того стали еще красивее, но, как и прежде, смотреть в них подолгу Белов не мог.