Тень Каравеллы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 42

— Ничего я не думаю. Надо врачам сказать.

— Я еще проверю сначала.

— А вдруг это нельзя? Может, опасно?

— Я же не здоровый глаз проверяю.

— Владька! — в сердцах сказал Генка. — Ты стал дурной, как Илька. Глаза не бережешь, по обрывам скачешь…

Владик медленно покрутил головой.

— Глаза я очень берегу. А по обрыву мы не скакали. Мы с Илькой надпись на камне делали. «Яшка Воробьев».

— Зачем?

— Так, — сказал Владик. — Просто надпись… Мне папа рассказывал, что если рыбаки в море гибнут, их имена выбивают на скалах.

— Это я знаю, — тихо сказал Генка. — А почему меня не позвали?

— Илька хотел, чтобы ты удивился.

— Удивился… — с усмешкой повторил Генка. — Козел.

Владик подпрыгнул и сел на стол, закрыв спиной лампу. Генка почти не видел в тени его лица.

— Знаешь, Гена, с Илькой история получается, — как-то нерешительно начал Владик. — Тамара Васильевна хочет на август в пионерский лагерь ехать работать. У нее отпуск в августе, а она отдыхать дома не будет, там врачом поработает одну смену. Говорит, что все-таки лишние деньги. Ильке на зиму пальто нужно да костюм…

— Ну и что?

— А Илька с ней должен ехать.

— А ты с отцом — к морю, — печально сказал Генка. — А Шурка где-то атомы изучает. Один я на нашем фрегате останусь. Боцман, лоцман и капитан. Подамся в пираты.

Владик помолчал. Потом сообщил:

— Илька в лагерь не хочет.

— Конечно. В лагере-то режим. Не поскачешь.

— Он не скакать, а плавать хочет на «Африке». А Тамара Васильевна боится, что наша посудина ко дну пойдет. Вместе с нами.

— Может, и пойдет, — мрачно согласился Генка.

— Мы с папой посоветовались… Знаешь, Гена, мы его, наверно, с собой возьмем в Одессу.

— Да? — сказал Генка.

— Ты как думаешь?

— Я? А что мне-то думать?

— Ну, насчет этого дела.

Генка усмехнулся:

— Ты будто разрешения у меня спрашиваешь… Что я думаю? Илька от радости лопнет, вот что будет.

В самом деле, Илька одуреет от радости, когда узнает. Это ведь не лагерь с дачками у мелководного пруда, а Одесса. Там ему хорошо будет. И Владьке будет хорошо. Им обоим.

Владик предупредил:

— Ты только не говори ему пока. Это еще не точно.

— А чего я буду говорить? Это ваше дело… Я, Владька, пойду. Дома ждут.

— Иди, — вздохнул Владик. — Я письмо писать буду.

Никто Генку дома не ждал. Привыкли, что он часто гуляет допоздна. Каникулы. Разве что бабушка поворчит для порядка.

Генка не пошел домой. Ему захотелось посмотреть, что за надпись сделали Илька и Владик. Он знал, что увидит ее. Вечера и ночи в июне светлые, заря скользит по северному горизонту, не сгорая до конца. Кроме того, там всегда бил прожектор, высвечивая Монахов мыс.

Но когда Генка свернул на Пароходную, навстречу ему двинулся туман. Он по вечерам иногда накатывал с реки и ложился на улицы внезапно и плотно. Свет окон глох и расползался, а раскаленные нити в лампочках фонарей проступали сквозь толщу тумана красными паутинками.

Генка вышел на берег, думая о непонятной погоде нынешнего лета: смесь ветров, туманов, гроз и жары. Говорят, виновата растущая активность солнца. Может быть…

С берега не было видно ни воды, ни огней. Мощный луч прожектора, видимо, увяз в тумане на полпути. У пристани встревоженно и сиротливо трубили буксиры.

«Как заблудившиеся мамонты», — вспомнил Генка.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Никакие горести и тревоги не омрачали Илькины дни. Радость была упругая и певучая, как тетива у лука. А сам Илька был как стрела на этой тетиве. Иногда радость толкала его тугим ударом, и он мчался куда-нибудь, рассыпая щелканье подошв, пугая кур и прохожих.

— Илька, не пора ли стать серьезнее? — иногда спрашивала мама.

— Зачем?

В самом деле, зачем быть серьезным, когда все вокруг так хорошо! Дожди хорошие, и лодка, которая сохнет под навесом, и солнце, и улицы. И мама. И все люди.

Все люди хорошие, только разные. С ними по-разному надо вести себя. С Владиком можно хоть про что говорить и можно подурачиться. С Генкой надо быть сдержаннее, а то посмотрит, как на маленького, и скажет: «Вот козел». С Иваном Сергеевичем хорошо ходить по улицам, держась за руку. Только временами случается непонятное: когда Илька чувствует на плече его большую ладонь или когда Иван Сергеевич вдруг весело вскидывает его в воздух, Илька смеется, а в горле царапаются слезы. И это очень странно: ведь ничего печального не случилось.

Недавно Иван Сергеевич спас Ильку от большой неприятности. Мама сказала, что в августе поедет работать в лагерь и заберет с собой Ильку.

В августе! Когда самые лучшие ветры, такие нужные для паруса! В те самые дни, когда встанут над крышами пестрые эскадры «конвертов»! Даже сумашедший не сбежит из города в такое время. Правда, Владик уезжает, но это — другое дело. Одесса лучше всех ветров и лодок…

Илька пробовал спорить с мамой, но не добился ничего, кроме крепкого нагоняя. Тогда он ушел из дома. Он пошел к Владику, чтобы рассказать про свое горе. Услышал про Илькину беду Иван Сергеевич, подумал, посмотрел на Владика и сказал:

— Не горюй, Илья. Что-нибудь сообразим.

Илька не представлял, что тут можно сообразить. Но Ивану Сергеевичу он верил и тревожиться перестал. К тому же до августа было далеко, и о лагере мама больше не вспоминала. Жизнь снова сделалась безоблачной.

Правда, в тот день, когда кончили красить лодку, у Ильки снова чуть не испортилось настроение.

Пришел дядя Володя.

Илька был дома один. Любой человек мог заметить это сразу, но дядя Володя все-таки спросил:

— Ты один?

— Да, — сухо сказал Илька.

— А мама?

Вот дурацкий вопрос!

— Мама на работе.

— Жаль… Очень жаль.

Илька промолчал.

— А когда мама придет, если не секрет?

— Не секрет, — сказал Илька. — В девять вечера. У нее доклад на собрании.

Дядя Володя не отрывал ладонь от дверной ручки. Он то оттягивал дверь на себя, то прикрывал ее. На его лице была большая нерешительность.

— Жаль, — снова повторил он.

Илька приподнял плечи: «Жалейте, это ваше дело».

— Тогда вот что… — Дядя Володя снова потянул дверь на себя. — Ты скажи маме, что вечером я зайду. В половине десятого. Хорошо?

И тогда Илька ответил:

— Не надо.

Он сам испугался своей решительности. Но только на одну секундочку испугался. Он отвернулся к окну и сунул руки в карманы.

Дядя Володя молчал.

Поскрипывала дверь.

— Не надо приходить, — тихо сказал Илька. — Никто не обрадуется.

— Это точно? — так же тихо спросил дядя Володя.

— Да, — произнес Илька и подумал: «Скорей бы он ушел».

Дядя Володя не уходил.

— Послушай, Илюша, — сказал он. — Может быть, ты рассердился из-за фламинго? Зря. Я же убил его не нарочно.

— При чем здесь фламинго? — сказал Илька. — И при чем здесь я?

Дядя Володя покусывал губы.

— Ладно, я пойду… — Он оглядел Ильку от стоптанных сандалет до разлохмаченной макушки. — А я и не замечал, что ты уже настоящий мужчина…

Он осторожно и плотно закрыл за собой дверь. И в Ильке вдруг шевельнулась жалость к этому человеку, который больше не придет и который не хотел убивать фламинго. Илька не стал прогонять эту жалость, но он знал, что все сказал правильно.

А настоящим мужчиной дядя Володя назвал его зря. Если бы он был настоящим мужчиной, то отправился бы путешествовать. И прежде всего заехал бы в Африку или другие места, где разные фашистские гады воюют с народом, и помог бы партизанам.

Иногда в Генкином дворе появлялись Юрик и Валерка. Они приходили тихие, чуть виноватые, останавливались в сторонке и смотрели, как ребята возятся с лодкой. Могли долго-долго стоять и молчать, если с ними никто не заговаривал.

Один раз Генка сказал:

— Чем стоять, помогли бы смолу разогреть.

— Давай, — охотно откликнулся Юрик.

— Только покажи, как ее греют, — сказал Валерка.