Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 35

— Да… — сказал Салазкин и прижался затылком к березовому стволу. — История такая… Этот Саид и давай катить на меня: "А вот если бы тебе отдали приказ, разве бы ты не стал стрелять, а?" — "Нет, —отвечаю, — не стал бы. В мирных и безоружных? Никогда". — "А как же присяга?" — "А что присяга? Нет в ней такого, чтобы выполнять преступные приказы…" Улыбнулся Саид своей тонкой восточной улыбкой и говорит: "Поклянись своим богом, что не стал бы". Мне чего терять, все равно не вру. Перекрестился. "Вот, — говорю, — клянусь…" И даже за крестик под воротом взялся… Этот крестик я, кстати, нашел в яме, нащупал как-то на полу среди мусора. Видать, кто-то из сидевших раньше меня потерял. Цепочка была порвана. Я ее связал ниткой от рубахи, надел на шею… До той поры никогда не молился, не знал даже, верующий я или нет, хотя крестили. А тут стал вспоминать отрывки молитв, которые когда-то слышал случайно. И свои придумывать… Меня этот крестик грел вроде как тот фонарик. И успокаивал. Помогал думать. А думал я в этой яме о тех построениях, про которые мне рассказывал Александр Петрович… Я ведь тогда еще не знал, что его уже нет, разговаривал будто с живым. О хронополе и загадках времени. И… это было вроде как конструирование многомерных фигур в темноте пространства. И в то же время, как музыка… Вспоминались его тетрадки. Александр Петрович почти всегда вручную писал, на компьютере ведь даже таких символов нет, как у него…

— Например, колесико с крылышком, да? — тихо спросил Корнеич.

Салазкин оторвал затылок от березы.

— А ты видел, да? Он тебе тоже показывал?

— Не показывал, а просто оставил тетрадь перед отъездом. На память… Некие доценты потом очень ей интересовались. И тем значком. "Не знаете ли, что это такое?"

Салазкин зло хохотнул (Кинтель быстро оглянулся на него от машины).

— Многие хотели бы знать, что это такое… Непонятно, знал ли до конца сам Медведев… Корнеич, а тетрадка-то где?

— У меня…

— Дашь посмотреть?

— Господи, да совсем отдам! Кроме тебя кому теперь с ней разбираться? Саша тебя, как я понимаю, кой-чему обучил…

— Мало чему… ох, мало… — выговорил Салазкин и постукался затылком о ствол. — Разве что… но это потом…

— Саня, а как вы все-таки выбрались оттуда? — мягко спросил Каховский. — Вас освободили?

— Не сразу, Сергей Владимирович… Я начал готовиться к побегу, нож припрятал в тайнике, сухари… Думал, выберусь на какую-нибудь дорогу, там или наших повстречаю, или выкину какого-нибудь местного из его машины, помчусь куда глаза глядят… А Саид хитрый мужик был, учуял мои планы. Пришел однажды со своим дружком, у того автомат. "Поехали, — говорит, — покажем кое-что". Глаза мне завязали натуго, сверху еще мешок на голову. Затолкали в машину. Ехали с полчаса, потом вытащили меня, повели по камням куда-то вверх. Сдернули мешок и повязку. Говорят: "Смотри, православный…" Я вижу: кругом скалы, мы в расселине. Из каменных щелей торчат три кола. На двух — истлевшие головы в беретах, лиц уже не разобрать. "Вот, — говорит Саид, — тоже хотели бежать… А для тебя вот это место, — и показывает на третий кол, пустой. И опять говорит, дружески так: "У тебя, Саня, один выход. Прими нашу веру, поклянись верности Аллаху, будешь жить…"

Вспомнил я, как молился в яме своему медному крестику, как он грел меня… "Знаешь, — говорю, — Саид, — если я и поклянусь, ты не поверишь. У тебя твой Аллах, у меня мой Спаситель…"

Он оскалился, злорадно так, зубы белые-белые.

"Не спасет тебя твой Спаситель. Разве не понимаешь?"

Дружок его тоже скалится, гладит автомат. И понял я: все равно убьют, хоть сделайся я самым-самым мусульманином. Не оставят в живых русского свидетеля, который видел эти головы… Вцепился в автомат, рванул, кинул через бедро этого Саидова приятеля, и тут меня сзади по голове… Камнем, наверно… Очнулся я опять в яме. Судя по запаху, в той же самой… Сперва удивлялся: почему не кончили там, сразу. Потом понял: бесчувственного неинтересно. Надо, чтобы я все испытал… Стал готовиться. Думаю, как вытащат наверх, брошусь на любого, пусть пристрелят, только бы не ножом… И вдруг застреляли наверху. Потом оказалось, добрались сюда свежие силы ОМОНа, с большой зачисткой. Через какое-то время выволокли меня… Смотрю, лежит посреди двора Саид, глядит в небо пустыми глазами, очередь поперек груди. Рядом — одна из его дочек. Наверно, хотела заслонить отца…

Потом, конечно, всякие вопросы, выяснения. Я понял: повезло мне, что из ямы вытащили, а не повстречали беглого. Доказывай бы, что не перебежчик, не дезертир… А тут героический пленник… Ну и вот. Возили, лечили, потом на гражданку. Подчистую…

Словко слушал и чувствовал себя виноватым: из-за него ведь Салазкин затеял этот разговор. А еще Словко машинально трогал под рубашкой легонький алюминиевый крестик.

Не был Словко настоящим верующим, он себе в этом честно признавался. То есть он понимал, что Бог, конечно, есть, но исполнять все христианские правила было некогда. В церковь не ходил, молитв почти не знал, только "Отче наш" запомнил когда-то. И лишь два года назад читал он про себя эту молитву, когда отца увезли на скорой в хирургию, а потом срочно вырезали желчный пузырь. Отец лежал в реанимации, а Словко шепотом молился в своей постели… Молитва ли помогла, или просто повезло, но с той поры крестик Словко не снимал. На всякий случай…

…— Господа, карета готова, — сообщил от машины Кинтель.

Словко быстро встал и покачнулся: вдруг закружилась голова. Это длилось всего секунду, но Корнеич заметил.

— Что с вами, мой капитан?

Словко виновато заулыбался.

— Наверно, с голоду. Не позавтракал, а потом эта дорога.

Корнеич хлопнул себя по лбу:

— Педагоги!.. Чуть не уморили ребенка! Кинтель, где еда?

Кинтель достал из багажника пакет, в нем был здоровенный кусок рыбного пирога и огурцы. Видать, остались от поминальной закуски.

Словко не обиделся на "ребенка". Такое обращение у старших к младшим случалось в "Эспаде". Оно было не всерьез, а дурашливо-веселое: "Эй, помогите ребенку дотащить весла!.. Поправьте на ребенке ремень, чтоб не болтался…" "Ребенки" хихикали… Хихикнул и Словко, втыкая зубы в мягкий и вкусный пирог (небось Татьяна постаралась с утра). Аж заурчал от голодного удовольствия… И доедал уже в машине, на ходу, подбирал с колен крошки рыбы и теста… Но рассказ Салазкина сидел в нем холодной льдинкой, тревогой непонятно о чем. Вернее, о многом. И в том числе почему-то и о Рыжике.

На базу приехали, когда народу там было совсем мало. Полагалось собраться к четырнадцати ноль-ноль, а часы показывали двенадцать пятьдесят пять. Каховский сразу ушел в рубку, к начальнику моршколы Соломину. Каперангу вообще-то полагалось находиться в кабинете при школе РОСТО, но он предпочитал быть на водной станции. Рядом с маленькими, но все же кораблями.

Рыжика и Нессоновых еще не было, и это почему-то встревожило Словко. Странно даже… Чтобы не волноваться зря, он пошел на мыс, где стояли на кильблоках "марктвены". Белый корпус "Оливера Твиста" был местами обшарпан — успело уже потрепать кораблик в этом сезоне. Левая ванта малость ослабла, Словко неторопясь, старательно, перетянул капроновый талреп. Выкачал губкой лужицу, собравшуюся у резенкиля. Этой же губкой протер палубу, убирая налеты пыли. Похлопал яхту по крышке ахтерпика. "Оливер" благодарно подрагивал тонкими тросами стоячего такелажа. Потом Словко помог Владику Казанцеву закренить на кильблоках "Тимура" и поставить заплату на левой скуле ("Тимур" недавно "поцеловался" со старенькой "Миссисипи" Аленки Скляровой). Вкрутили восемь шурупов. Наконец Словко распрямился, стер ветошью с колена желтую шпатлевку, глянул на часы. Было 13.50. Он досадливо оглянулся на ворота. Ага! Оттуда двигались Игорь и Ксеня, а между ними бодро шагал Рыжик — в полной отрядной форме. Как и близнецы.