Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 30

Словко двумя ладонями взял новичка за локоть:

— Пойдем, я тебе все покажу…

Бывают крепкие товарищи, и таких в "Эспаде" всегда сколько угодно. Но… однажды появляется самый-самый, и удивляешься: как я жил без него раньше?

Родители перевели Жека в класс, где учился Словко. Через полгода Словко доказал барабанщикам, что Жека надо принять в их группу (да они и сами видели). После первой парусной практики Жек стал подшкипером. Они ходили в одном экипаже, на "Оливере Твисте". Они читали одни и те же книжки (часто вместе, на скрипучем диване в комнате Жека). У них было множество общих дел…

И ни разу в жизни они не поссорились. С Жеком это было нельзя. И соврать было нельзя. И даже просто схитрить… Он не обижался, не упрекал, он просто смотрел .

Год назад Жекиного отца, подполковника Тюменцева, перевели служить "за край земли", в Калининград. Лишь тогда, впервые в жизни, Словко понял, что такое великая печаль …

Жек писал, что город интересный, как заграница. По каналу ходят морские корабли, Балтийское море рядом. А на реке стоит почти настоящий парусник. Только все же не настоящий, потому что в нем ресторан… Жек записался в детскую парусную секцию, но большой радости от этого не было. Крохотные "оптимисты", на которых там ходили мальчишки, были по сравнению с "марктвенами" все равно что "картонная коробка рядом с "Крузенштерном"… Да и тренировки велись не на открытой воде, а в огороженном бетонной стенкой бассейне. Это когда рядом целая Балтика!..

На двенадцатом году людям не к лицу открытые слезы, но в ночь после отъезда Жека Словко кусал подушку. И знал, что Жек в вагоне делает то же самое…

Хорошо хоть, что вскоре появился компьютер, электронная почта…

Жек и сейчас будто смотрел на Словко. Чуть удивленно: "Ты, что, забыл? Ищи, ты же обещал…"

Но модель кареты никак не находилась. Вместо нее Словко выудил из-под груды болтов и гаек елочный фонарик. Он был четырехгранный, узорчатый со слюдяными окошками. Похожий на тот, что в руке у бронзового мальчика, только крупнее. И конечно, вспомнилась ночная сказка. "Те, кто видят фонарик…"

Игорь не придумал это "из головы". Он, разумеется, помнил прошлогоднее октябрьское плавание на остров Шаман.

Это плавание не входило ни в какие учебные программы и практики. Просто Корнеич взял на базе шлюпку-шестерку и собрал для нее экипаж из надежных людей, восемь человек. Были там, кроме самого Корнеича, Кинтель и шестеро ребят: Словко, Нессоновы, Кирилл Инаков, Ольга Шагалова и десятилетний барабанщик Мишка Булгаков по прозвищу "Мастер и Маргарита" (кстати, вот уж кто настоящий "рыжик" — голова, как оранжевый костер; "Даже я таким в детские годы не был", — с завистью признавался Корнеич). Мишка роман Булгакова не читал, но прозвищем гордился, ощущая свою принадлежность к литературной классике.

Пошли на Шаман, чтобы положить осенний букет к валуну, на котором было выбито: "Никита Таиров". Все знали историю Никиты. Это он, маленький гимназист, в начале прошлого века зарыл на Шамане "клад" — фигурку бронзового мальчика. А своей подружке Оленьке — прабабушке Кинтеля — оставил зашифрованное письмо. Оленька не догадались прочитать письмо. А Никита стал офицером, и его расстреляли большевики, когда взяли Крым… Шифровку на обороте старинной фотографии сумел прочитать Кинтель — с помощью "Морского устава" времен Петра Великого, который раздобыл у отца для Даньки Рафалова верный друг Салазкин. Весной девяносто второго года Корнеич, Кинтель, Салазкин и еще несколько ребят пошли на шлюпке (вот на такой же, как эта) на Шаман, откопали под валуном бронзового Тома Сойера ростом со стакан.

Кинтель прикрепил к вскинутой руке мальчика крохотный фонарик — подарок знакомой девочки, уехавшей в дальние края. Сделал подставку-коробок с батарейкой, протянул тонюсенький проводок, чтобы фонарик зажигался когда надо…

И с той поры этот крошечный мальчишка стал переходящим призом.

А каждую весну и осень ребята из "Эспады" высаживались на Шаман и клали к валуну цветы. Как бы записали Никиту Таирова в отряд…

Все шло хорошо. Октябрьский день был не холодный, ветер в самый раз — не слабый, но и без лишней задиристости, ровный такой. Солнце то и дело пробивалось в "иллюминаторы" между серых тучек. Добежали быстро, ткнулись в песчаную полоску, положили букет, постояли… Остров Шаман полыхал осенней листвой не хуже, чем голова "Мастера и Маргариты". Листва сухо шелестела.

Пошли обратно. И тогда ветер упал. Стало пасмурно. Сперва пытались двигаться "на последних дуновениях". Потом спустили реек с парусами и пошли на веслах. Весел было шесть, но воткнули только четыре уключины. На два весла сели Корнеич и Кинтель, на третье — Игорь и Словко, на четвертое Кирилл и крепкая Ольга Шагалова. Ксене и Мишке поручили по очереди быть на руле — они это умели.

— И-и… р-раз! — бодро командовал гребцами Мастер и Маргарита. В общем, поехали… И все бы ничего, но, когда стало вечереть, появился туман. Откуда взялся, непонятно. Сгустился над водой, лег белесыми пластами, начал смешиваться с густеющими сумерками. И не очень плотный он был, небо над мачтой виделось прекрасно — с последними отблесками солнца на облаках, потом с первой проснувшейся звездочкой. Зато вокруг — темная муть…

Был на яле шлюпочный компа с в маленьком переносном нактоузе. Засветили в нем лампочку, дали Мишке и Ксене.

— Держите на ост-зюйд-ост. Справитесь?

— Делов-то… — сказал Мастер и Маргарита.

И они держали курс как надо, хотя порой переругивались шепотом…

У Корнеича запиликал мобильник. Начальник водной станции Степан Геннадьевич тревожился:

— Корнеич, где вас носит?

— Геныч, ты же видишь, какая простокваша! Зажги фонарь на клотике, выпилим на него.

— Давно зажег!.. Может, выйти к вам на катере?

— Ну да! И вмажешься в нас на полном ходу…

Потом Корнеич сказал рулевым:

— Смотрите внимательно. Как увидите огонь, держите на него…

Смотрели не только рулевые. Гребцы оглядывались: не пробьется ли сквозь темную кашу тумана зажженная высоко над рубкой, на верхушке мачты, яркая лампа?

Ксеня увидела первая:

— Ура… светит…

Заоглядывались снова. Светлая звездочка то меркла (будто замирала), то мерцала заметно, лучисто.

— Как фонарик у мальчика… — вдруг сказал Мастер и Маргарита.

— Ну что? Все видят фонарик? — спросил Корнеич.

— Все! — отозвался экипаж!

Скоро оказались у пирса…

Вот и вся история. Но осталось от нее у Словко чувство, будто негласно возникло особое общество — "Те, кто видят фонарик". Не только из ребят, ходивших тогда на шлюпке… Если кто-то нравился Словко, он думал про такого: "Видит фонарик…" И, судя по всему, не только у Словко было такое ощущение — недаром же Игорь включил историю с фонариком в сценарий…

Рыжик был, конечно же, из "тех, кто видит фонарик"…

Тьфу! Ну, как избавиться от привычки по любому поводу рифмовать всякую белиберду!..

Словко никогда не считал, что у него есть поэтический талант. Он знал, что это просто способность к жонглированию словами. Велика ли хитрость срифмовать, например "ее величество" и "электричество" или "нас сжирает мошка " и «несгораемый шкаф»? Разве это поэзия? Поэзия это если вот…