Кто тебя предал? - Беляев Владимир Павлович - Страница 37

 Теперь она твердо решила уйти из монастыря. С кем ей поговорить?

 Игуменья помрачнела, когда Ставничая вторично в течение этого дня попросила разрешения отлучиться. Отца не оказалось у священника Туркевича. Однако, подумав, игуменья перекрестила Иванну и сказала:

 — Иди, дочь моя, но только возвращайся до полицейского часа...

 Иванна заспешила, но теперь она шла не к отцу, а к своей подруге Юльке Цимбалистой. И как это она не подумала о ней раньше?

 Они встретились в маленькой комнатке в предместье Кульпарков, куда не смогла дойти Иванна, когда ее обманным образом завлекли в монастырь. За кружевной занавеской единственного окна зеленели фикусы. На односпальной кровати были высокой горкой уложены подушки. Чисто и уютно было здесь, не то что в монастырской келье. Иванна сняла свою белую накидку и сейчас была похожа на ту самую веселую Иванну, с которой дружила Юлька в Тулиголовах. Густые черные волосы волнами спадали ей на плечи.

 Возбужденная всем тем, что услышала она от Цимбалистой, Иванна сказала:

 — Теперь понятно, почему Зубарь крикнул мне: «Человек кровь за вас пролил!»

 — А ты думала?

 — Но почему ты не могла мне рассказать обо всем еще тогда?

 — Рассказать? — воскликнула Юлька.— Я бы рассказала. А где тебя найдешь?

 — И то правда,— согласилась Иванна.— Но как все это подло! Боже, боже! Так обманывать меня, свою невесту! В глаза говорить одно, а делать совсем другое! Если бы ты видела, какие добрые, искренние глаза были у Романа, когда он пугал меня тем, что уже выписан ордер на мой арест! А все было чистым притворством... Выходит, не будь войны...

 — Ты была бы сегодня студенткой университета. А теперь таскай эту хламиду! — зло сказала Юля.

 — Я ее сброшу,— решила Ставничая.— Вот сейчас же сброшу! Где мое платье?

 — Какое платье?

 — Ну, помнишь, то, в горошинку, что я оставила у тебя, когда «Украденное счастье» смотрели? Я уехала  домой в шелковом, а то...

 — Где-то здесь! — Юлька кивнула на шкаф.— Но погоди сбрасывать.—Она задумалась.—Сбросить всегда успеешь.— И, задумавшись о чем-то, спросила: — Скажи, там очень страшно?

 — Ты даже себе не представляешь! Поделили эту гору на проволочные клетки...

 — Эту гору? Разве одну эту гору? — иронически воскликнула Юля.— Всю Украину поделили, разорвали на шматки. Нас сейчас присоединили до «генеральной губернии», Одессу отдали румынским боярам, в Ровно проехать без пропуска нельзя, бо там сидит «король Украины» гауляйтер Эрих Кох. Вот тебе и «самостийна».

 — Они отняли у нас будущее, Юлька,— это самое главное,— сказала Ставничая, и в глазах ее блеснули слезы.— И если они так сейчас ведут себя, то что же будет дальше, когда Москву возьмут? Что тогда от Украины останется? — А, видишь! А, видишь! Еще пела: «Боже единый, боже великий, нам Украину храни!» — внутренне радуясь прозрению подруги, запальчиво сказала Цимбалистая.— Сохранили, как же... Каблаку за то, что Украиной торговал, мундир полицейского офицера пожаловали, а твоему Роману...

 Иванна прервала подругу с возмущением:

 — Он не мой! Ты же знаешь, с каким сердцем я шла на заручины!

 — А что я тебе говорила? Не иди за этого катабаса.

 Фальшивая душа у него, хотя и сладенький такой он с виду. «Целую руци! Целую руци»! А у самего сердце гадюки. То не твой отец.

 — Мой тато никогда не вел двойной игры, не был карьеристом и меня всегда учил говорить только правду. Оттого и держала его консистория на задворках, в Тулиголовах.

 — Интересно, Шептицкий знал обо всем этом? Ну, всю эту историю с отказом в приеме? Как ты думаешь?

 — Думаю, знал. Если не он сам, то его каноники. Не мог Герета сам решиться на это. А со мной эксцеленция говорил так уклончиво, будто впервые слышит об отказе и о том, что меня не приняли из-за отца-священника.

 — Нечему удивляться,— сказала Цимбалистая, утешая подругу.— Недаром пословица говорит: «У владыки два языки»...

 — Сколько подлости вокруг! — с горечью воскликнула Иванна.— Подлости и крови! У меня ум за разум заходит. Такой мрак кругом. И стыдно мне очень...

 — Даже в кромешной тьме можно отыскать просвет,— твердо сказала Юлька и испытующе посмотрела на подругу.

 — Что ты хочешь этим сказать? — спросила Иванна и с надеждой посмотрела на Юльку.

 — Есть у меня одна думка, Иванна,— промолвила медленно Цимбалистая.— Я понимаю, как тебе тяжело от того, что ты ненароком выдала немцам капитана.

 — Еще бы! Я ведь не знала, что это капитан, я думала, в саду просто раненый человек, и верила, что мы окажем ему помощь. Я себе этого простить не могу. Всю жизнь буду мучиться.

 Юля подошла вплотную к Ставничей, положила ей на плечи худенькие руки, долго смотрела ей в глаза, а потом рвиительно спросила:

 — Слушай, Иванна... А если бы представилась возможность помочь им?.. Ты бы помогла? Ведь ты ход туда имеешь.

 Иванна выдерживает острый и прямой взгляд подруги и, тряхнув длинными густыми волосами, решает:

 — Так!.. Что надо сделать?

 — Я посоветуюсь с нашими...

 — Кто это «наши»?

 — Хорошие люди!

НОЖНИЦЫ

Выплескиваясь на соседние улицы, бушевал непомерно разросшийся за время оккупации Краковский базар за Оперным театром, называемый «маленьким Парижем».

 Чего здесь только не было, какие песенки можно было услышать!

 Вот курносый замурзанный «батяр», озираясь, нет ли вблизи полицаев, и подмигивая соседям, пропел на ходу:

                                               Пане Гітлер, дайте мила,

                                               Бо вже воші мають крила...

Голосистые торговки-спиртоносы, бродя меж лотков с горячей, распаренной колбасой в кастрюлях, с фляжками под фартуками, таинственно, полушепотом выкрикивают названия спиртных напитков оккупационных лет:

 — Чмага! Чмага! Чмага!

 — Бонгу! Бонгу! Бонгу!

 — Аирконьяк! Аирконьяк!

 Пышногрудая спекулянтка в ситцевом платье кокетливо постукивает деревянными сандалетами и подмигивает проходящим молодым людям на сулею самогона, которую она держит в руках.

 Слепой шарманщик с обезьянкой, присевшей на краю раскрашенного музыкального инструмента—«катаринки», крутя рукоятку, напевает двусмысленную песенку о том, что Гитлер уже проиграл войну.