Граница не знает покоя - Авдеенко Александр Остапович - Страница 17

Эта зрелость пришла нелегкими путями. Родившись в канунные годы Октябрьской революции, он с матерью — солдатской вдовой в самом раннем детстве так же, как и многие дети Октября, перенес лишения и тяготы первых лет революции, гражданской войны и разрухи. Затем жизнь поставила его, неокрепшего подростка, к ученическим станкам одной из школ ФЗУ города Коврова. Там же, на Ивановщине, на экскаваторном заводе, он становится молодым рабочим, слесарем, передовиком, комсомольцем — достойным представителем нового рабочего класса.

Жизнь идет своим чередом… К концу тридцатых годов мы видим Алексея Лопатина в стенах военного училища, затем лейтенантом — офицером-пограничником, начальником одной из застав на Буге. Двадцать месяцев тому назад ом, только вступающий на боевой путь военного, предстал перед начальником штаба пограничного училища. Когда Алексей Лопатин узнал, что его хотят послать на заставу в Среднюю Азию, он твердо попросил:

— Направьте меня на западную границу! Туда, где от немецкой пули когда-то погиб мой отец…

Просьба молодого лейтенанта была принята, и вот он здесь. Его разделяет лишь полоска Буга, чуть больше ста метров, от потомков кайзеровских солдат, некогда оборвавших жизнь его отца, которого он ни разу в жизни так и не увидел.

Здесь, на Буге, рядом с ним находятся те, кто впоследствии, через несколько дней, вступит в неравный бой, обессмертивший имя Лопатина, кто кровью своей скрепит эту бессмертную славу. Кто же они, его соратники, преданные друзья, достойные его современники?

Биографии них людей нам почти неизвестны. Мы знаем только, что костяк заставы составлял цвет народа — сынов рабочего класса, потомков иваново-вознесенских ткачей, ленинградских пролетариев, московских революционных рабочих. Мы знаем, что правая рука Лопатина — политрук Павел Иванович Гласов — его земляк с Ивановщины, родины стахановского движения в текстильной промышленности. Мы знаем также, что пограничник Николай Сорокин — сын старого рабочего, тоже с Вычуги, сам бывший слесарь фабрики «Красный Профинтерн». Мы можем догадаться, что ивановцы принесли с собой на заставу традиции ивано-вознесенских рабочих, славные фрунзенские традиции; что то же революционное веяние, ленинградец замполитрук Ефим Галченков перенес в Прибужье с далеких невских берегов, с колыбели революции; что москвичи Герасимов и Конкин были достойными представителями рабочей столицы в маленьком гарнизоне заставы. Нам мало известны обстоятельства их жизни, но то, что известно, достаточно, чтобы понять истоки мужества и стойкости этих людей.

Известно, что в субботу на рассвете, за сутки до начала войны, вернувшись на заставу, пограничный наряд доложил лейтенанту Лопатину о продолжавшемся всю ночь за Бугом приглушенном шуме моторов, о том, что они, пограничники Зикин и Давыдов, заметили немецких офицеров, под покровом ночи осматривавших берег. Известно также, что после этого в канцелярии заставы состоялась продолжительная беседа между Лопатиным и политруком заставы Павлом Гласовым. Никто не присутствовал при этой беседе, она тоже канула в вечность. Можно только предположить, что беседа была задушевной, важной и согласной, что коммунист Павел Гласов изложил свою, партийную точку зрения на все происходящее, а Лопатин вполне с ним согласился. Когда разговор закончился, и дверь канцелярии распахнулась, проходящие мимо пограничники услышали только заключительные слова.

— Будем готовы! — сказал политрук.

— Будем готовы! — ответил ему тихо начальник заставы.

Одно дело — готовность к опасности, к беде, другое — сама беда, сама опасность в действии. Пожалуй, многие и многие советские люди знали в те дни, что «горбатого могила исправит», что никакие договоры о ненападении не изменят хищной породы фашистов, не удержат их от волчьих повадок, от разбойничьих нападений. Но кто знал — когда и как это будет?! Кто представлял себе, в какой миг мир кругом изменит свои очертания — голубое небо станет грозным, твердая земля шаткой, а живительный воздух будет напоён смертью? Кто мог предвидеть, где точно и каким образом ему придется переступить грань между миром и войной? Никто! И когда разразилась война, она до глубины души потрясла каждого своей неожиданностью, грохнула над головой внезапной грозой.

Так было со всеми, кто находился вдали от нагрянувших событий, кто переход к войне совершил только сознанием, а не действием. А как с теми, кто воочию — глаз в глаз, ощутимо — пулей в грудь, непосредственно телом, живым трепетным телом воспринял этот удар?

Это не было переменой состояния, хотя и потрясающей. Это было большим — это был обвал, вызвавший к жизни самое сокровенное, что есть в человеке. Все его существо мгновенно перестроилось на иной лад. Все, что до сих пор было только возможным, стало реальностью. На смертельную опасность он должен ответить сверхчеловеческой выдержкой. На каждый удар в грудь, по жизни, по стране, по привычному миру он должен немедленно, сию же секунду ответить ударом. Уже некогда приучать себя смотреть и глаза смерти. Она сама уже глядит из-за каждого куста, звучит в каждом разрыве снаряда, в тошном посвисте пуль. А главное — надо жить, жить, жить… Воевать надо, ибо началась война!

Представьте себе протяженность тысячи, сотен километров границ. Вдоль них туманами, лесными шорохами, густой мглой проплывает самая короткая в году ночь. Те, кто бодрствует, выполняют свою обычную солдатскую работу — охраняют Родину, крепко сжимая оружие, напряженно вглядываются в ночную тьму. Тем, кому выпала очередь, спят. Им уже недолго спать. Некоторым из них может быть в последний раз снится дом, мать, невеста. Скоро рассвет…

Начальники застав вообще спят очень мало: либо днем, либо урывками ночью. Вот и сегодня Алексей Лопатин только что пришел с проверки ночных нарядов и прилег у себя дома. Посмотрите на него при свете ночника. Его лоб бороздит глубокая складка, упрямо сжаты губы, под закрытыми глазами синие тени. Сон озабоченный, но это все же последний мирный сон Алексея Лопатина…

Артиллерийский удар по тринадцатой заставе был так же внезапен, как и по всему фронту западной границы. Страшный грохот, огненные вспышки, зловещий свист осколков, звон вылетающих рам мгновенно стряхнули всех живых с места, и всё понеслось в войну. Страшней всего внезапность отразилась на женщинах заставы. Жены офицеров с малыми детьми на руках, полуодетые, потрясенные случившимся, под непрерывные разрывы снарядов бросились из разрушенных домов в блокгауз. Прицел немцев был точен. Артиллерийский обстрел в первую же минуту нанес урон — снаряды попадали в заставу, загорелась наблюдательная вышка; вырвавшись из полуразрушенной конюшни, заставские лошади безумно носились в дыму и огне…

Выдержка! Если ты военный человек, если тебе вручено оружие для выполнения самой ответственной в жизни задачи — битвы с врагом, будь твердым как кремень, сердце твое должно быть крепче брони. Вот рядом в блокгаузе две Дуси — Гласова и Погорелова — жёны твоих заместителей с детьми, вот жена твоя — Фиса с малыми сыновьями твоими и старая бабка твоя, Алексей! Где же ты? Ты там, впереди, где нужно, разместить бойцов, расставить пулеметы Конкина и Галченкова, где под разрывы снарядов бойцы по твоей команде занимают круговую оборону. Ты пришел в блокгауз, лишь когда зловещий снаряд разворотил его накат, и с обычной выдержкой спросил:

— Держитесь? — и тут же правильно решил. — А ну, женщины, — в подвал заставы! Там надежней…

Оставшиеся в подвале женщины не видели, что там наверху. Они лишь догадывались. Из блокгаузов, окопов пограничников раздались пулеметные очереди…

— Фашисты!

Да, фашисты… В волнах утреннего тумана по прибрежному лугу к заставе они во весь рост шли в атаку…

Алексей Лопатин с товарищами вступил в бой…

С военной точки зрения об обороне тринадцатой заставы можно было написать целый том. О характере и судьбах каждого из участников обороны опытный писатель сочинил бы по книге. Такие тома и напишут в будущем историки, исследователи, беллетристы. Мы же ограничимся изложением, простым хронологическим перечислением фактов, поступков людей, обстоятельств мест и времени. Пусть это будет похоже на сухие лаконичные записи бортжурнала корабля. Пусть не слова, а факты, подобно стихии, волнуют наши сердца. Это вполне допустимо. Можно ведь условно сравнить тринадцатую заставу с кораблем. Тем более, что корабль этот плыл в бессмертье…