Взятие Измаила - Шишкин Михаил Павлович - Страница 70

Везде и во все эпохи мы наблюдаем в культурном процессе обратное явление: каждая возвысившаяся группа охраняет себя самое, защищает достигнутое ею положение, бережет и отстаивает свои ценности, ими гордится, их утверждает и множит: наши привлекатейнейшие, благороднейшие устремления запечатлены жаждою саморазрушения, словно мы тайно обречены необоримым чарам своеобразного Диониса, творящего саморасточение вдохновительнейшим из упоений, словно другие народы мертвенно-скупы, мы же, народ самосожигателей, представляем в истории то живое, что, по слову Гете, как бабочка – Психея, тоскует по огненной смерти. И вот земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою «карою», предреченною для меченосца. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело – и в себе самом, в других и в мире – имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него – отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, человеческое за Божие. Уговаривали его подать прошение о помиловании, но он отвечал: «Я вижу, вам труднее меня повесить, чем мне умереть».

Я приношу свою жизнь в жертву великому делу, и это, я верю, дает мне нравственное оправдание в той жестокости, которую я совершил не по отношению к убитому мной, нет, я нисколько не раскаиваюсь в мною совершенном, но по отношению к вам, своим горячо любимым родителям. Завтра меня повесят, но я умру счастливым. Он сошел в могилу, но только для того, чтобы от личной жизни перейти к историческому бессмертию. Он будет вечно жить в сердцах всех, кто не утратил последних проблесков чести и совести, он будет жить в скрижалях истории наряду с величайшими и самоотверженнейшими героями человечества, его пример зовет нас на искупительную жертву. Страшный суд – величайшая реальность. На страшном суде решается, быть или не быть свободе воли, бессмертию души – быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора.

Что делать мужчине и женщине, живущим в браке и исполняющим то ограниченное служение Богу и людям, через взращение и воспитание детей, которое вытекает из их положения? Все то же: стремиться вместе к освобождению от соблазна, очищению себя и прекращения греха, заменой отношений, препятствующих и общему и частному служению Богу и людям, заменой плотской любви чистыми отношениями сестры и брата. (См. у Степняка в «Подпольной России»: вечно едят на «конспиративных пирушках» свою селедку, не догадываясь, до чего это показует их связь и с Ганимедом-Лесбосом, и с Ашерою-инокинею). Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Кто же не обращал внимания, что лицо Рафаэля, безбородое и такое же нежное, есть прекраснейшее лицо девушки; и почти так же прекрасно, как лицо Рафаэля, лицо, terrible dictu, Чернышевского (см. чудный его портрет в «Вестнике Европы», октябрь 1909 г.), проводившего в «Что делать» теорию о глупости ревнования своих жен: на самом же деле, конечно, теорию о полном наслаждении мужа при «дружбах» его жены, причем муж втайне, в воображении, уже наслаждается красотою и всеми формами жениного «друга».

Значение Чернышевского в нашей культуре, конечно, огромно. Он был 1/2-урнинг, 1/4-урнинг, 1/10-урнинг. Целомудрие не может быть усвоено вполне процессом рождения, через наследственность, ибо передача по наследству совершается все же через нарушение целомудрия, а потому борьба с половым инстинктом для приобретения целомудрия не может быть только личною (как и вообще все личное не имеет искупительной силы, хотя оно и имеет предварительное значение), так как недостаточно сохранение невинности только, нужно полное торжество над чувственностью, нужно достигнуть такого состояния, чтобы виновность была невозможна, чтобы освободиться от всякого пожелания нечистого, т. е. не только не рождаться, но и сделаться нерожденным, т. е. восстановляя из себя тех, от коих рожден сам, и себя воссоздать в виде существа, в коем все сознается и управляется волею. Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т. е. действовал бы образовательно; это было бы, так сказать, приглашением всех умов к открытию пути в небесное пространство. Долг воскрешения требует такого открытия, ибо без обладания небесным пространством невозможно одновременное существование поколений, хотя, с другой стороны, без воскрешения невозможно достижение полного обладания небесным пространством. Быть может, не простая случайность, что славянин Коперник произвел переворот в астрономии, который должен послужить исходным пунктом нового направления всего знания и, в свою очередь, произвести переворот в сельской жизни, направив ее от мнимого управления движением солнца к действительному управлению движением земли, так чтобы весеннее возрождение превратилось в действительное Воскрешение, ибо такое направление знания, по-видимому, могло бы дать только земледельческо-общинное славянство.

Деятельность брачной четы в качестве членов прихода как общества истории и древностей, или членов общества психофизиологического восстановления отцов и предков, выражается в их обязанности делать общую запись фактов, открывающихся из их сближения или сожительства. Собирание рассеянных частиц есть вопрос космотеллурической науки и искусства, следовательно, мужское дело, а сложение уже собранных частиц есть вопрос физиологический, гистологический, вопрос сшивания, так сказать, тканей человеческого тела, тела своих отцов и матерей, есть женское дело. Собирание начинает и современная наука; она собрала лишенных жизни животных, высушенные растения, минералы и металлы, извлеченные из их естественных месторождений, – все это в виде обломков, осколков, гербариев, чучел, скелетов, манекенов и проч. – в особые кладбища, названные музеями. Однако уничтожить музей нельзя: как тень, он сопровождает жизнь, как могила, стоит за всем живущим.

Всякий человек носит в себе музей, носит его даже против собственного желания, как мертвый придаток, как труп, как угрызения совести; ибо хранение

– закон коренной, предшествовавший человеку, действовавший еще до него. Эта инстанция не суд, ибо по всему сданному сюда, в музей, восстановляется и искупляется жизнь, но никто не осуждается. Для музея самая смерть не конец, а только начало; подземное царство, что считалось адом, есть даже особое специальное ведомство музея. Дать священное направление мысли человеческой и ставить себе целью собирание всех людей в общий отеческий дом, в музей, в дом Отца небесного, Бога всех земных отцов, в дом, который, будучи музеем, есть в то же время и храм. Любимые серьги императрицы (одна поломана), куски ее платья, стекло из ее очков, признанное благодаря своей особой форме, и проч. Пряжка от пояса царевича, пуговицы и куски его шинели и проч. Шесть металлических планшеток от корсетов. Искусственная челюсть доктора Боткина. Свердлов стоял во главе преступления. Юровский был его исполнителем. Оба они евреи. Вы говорите, что на нас поднимутся с оружием в руках, если раскусят, в чем дело, раньше времени; но для этого у нас в запасе такой терроризирующий маневр, что самые храбрые души дрогнут: метрополитеновые ходы[1] будут к этому времени во всех столицах, откуда они будут взорваны со всеми своими организациями и документами стран.

Наше правление будет иметь вид патриархальный, отеческой опеки со стороны нашего правителя. Народ наш и подданные увидят в его лице отца, заботящегося о каждой нужде, о каждом действии, о каждом взаимоотношении как подданных друг к другу, так и их к правителю. Тогда они настолько проникнутся мыслью, что им невозможно обходиться без этого попечения и руководительства, если они желают жить в мире и спокойствии, что они признают самодержавие нашего правителя с благоговением, близким к обоготворению. Я забыл свою тему. Так вот, даже и задевая кой-кого «невинного», следовало «сделать что следовало» и с остальными 120. И Россия не была бы потрясена и не покачнулась бы от 6-8 тщеславных вонючих убийц. Серенького полковника не жалко. Смотрю, замечаю и не дивлюсь. А может, он вовсе не так страшен, этот ваш Страшный суд? Чего мы такого уже здесь не видели? Тоже мне суд. И не даде ему хомута.