Взятие Измаила - Шишкин Михаил Павлович - Страница 19

Мимо шли люди, поглядывая на небо, обмахиваясь платками. Прогромыхал трамвай в клубах пыли и тополиного пуха.

Меня охватило какое-то странное чувство от обыденности этого июньского дня, обложенного тучами, и невозможности того, что сейчас должно произойти. В желудке я ощутил неприятную пустоту. На Ильинке, увидев памятник Гончарову, вдруг вспомнил, как когда-то, сто лет назад, еще до школы, нарвав здесь в скверике одуванчиков, я принес их маме, и она все время их нюхала и целовала меня, и потом, дома, поставила их в банку с водой, в которой они на следующий день завяли, а в тот вечер отец и я, мы смеялись за столом, что у нее под носом все желтое, но она смотрела на себя в зеркало, тоже хохотала и говорила, что не будет теперь никогда больше умываться.

У входа на кладбище уже ждали, там было несколько человек из следственного управления, понятые и двое рабочих с лопатами. Я сказал, что отец не придет, но мы можем начинать, я подпишу за него все необходимые бумаги.

– Василий Львович плохо себя чувствует, – объяснил я.

Следователь, похожий скорее на Тургенева в старости, чем на Шерлока Холмса, кивнул головой:

– Хорошо, хорошо. Я все понимаю.

Раскрыв свою папку, он записал что-то, потом вздохнул и обратился ко всем:

– Что ж, пойдемте!

Кладбище тоже все было белым от тополиного пуха. Я не был здесь еще с зимы. Несколько раз за эти дни во время моих долгих бесцельных шатаний по пригородам я собирался прийти на мамину могилу, но что-то удерживало меня, цепляло за рукава, вязло в ногах.

Я брел последним. Кладбище было пустынным, какая-то сухая старуха в черном, наливавшая у фонтанчика воду в лейку, смотрела с удивлением на нашу процессию.

Я помнил примерно, в какой стороне похоронили маму, но сейчас, летом, все выглядело совсем по-другому, и я вряд ли бы сам быстро нашел это место. Загородку убрали уже накануне. Небольшой памятник из черного камня с крестом и золотой надписью рабочие подняли необыкновенно легко и поставили на песок прямо передо мной. Имя и годы жизни – ничего больше отец не велел писать.

Цветы аккуратно выкопали с землей и положили рядком у соседней могилы. Потом лопаты стали вонзаться в желтый сухой песок. Все кругом стояли и молча смотрели. Иногда дул ветер и в яму залетал пух. Кто-то сказал:

– Надо бы управиться до дождя.

Рабочие быстро вспотели и стали раздеваться, сбросили рубашки, их мокрые спины сверкали.

Вдруг раздался сухой крепкий стук – добрались до гроба, намного быстрее, чем я ожидал.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. За мной стоял следователь. Он сказал негромко, так, чтобы не слышали другие:

– Как вы себя чувствуете? Вам не дурно? У меня с собой нашатырь. Я всегда беру. Мне-то уже привычно, а вот приглашенным, знаете… Понюхайте.

Я замотал головой.

– Нет-нет, спасибо, все хорошо. Ничего не нужно.

Лопаты застучали по крышке.

Потом рабочие вылезли и, зацепив какими-то крюками гроб, стали вытаскивать. Веревка выскальзывала, песок под ногами осыпался в яму. Стоявшие кругом принялись помогать. Я в каком-то секундном помешательстве тоже чуть было не ухватился за конец веревки, но, опомнившись, отпрянул.

Гроб вытащили и поставили на кучу песка, неровно, кособоко. Я, помню, почему-то подумал, что это нехорошо, нужно поправить. Обивочная материя и ленты все были в песке и чуть потеряли свой цвет. На крышке были следы от ударов лопат.

– Открываем! – сухо сказал кто-то.

Рабочие стали засовывать отмычки в щели и нажимать на них, как на рычаг, гвозди поддавались с визгом.

Снова за мной послышался голос:

– Понюхайте, вам говорят!

Я отпихнул протянутую руку с ваткой.

Сперва я увидел ноги. Узнал мамины туфли, которые она надевала только на праздники.

Что-то подкатило к горлу. Мама в моем сознании, в моих мыслях умерла уже давно, в каком-то далеком прошлом, тысячи повседневных дел и забот уже вытеснили ее из моей жизни, я вспоминал о ней в Москве лишь иногда, я знал, что ее больше в этом мире нет и никогда не будет, ни ее самой, ни ее голоса, ни ее взгляда, ничего. Она ушла из этого мира, просто исчезла. Я знал, что могу представить ее себе такой, какой она когда-то была, но тела ее, которое можно обнять, уже нигде нет.

И вдруг вот она снова. Передо мной.

Не знаю, что я ожидал увидеть – страшную картину разложения, полуистлевшую мумию, скелет, одним словом, я был готов встретиться с чем-то уже нечеловеческим, что имело бы к ней лишь опосредованное отношение – и вдруг перед моими глазами, когда крышку сняли и аккуратно положили сбоку, оказалась моя мама, почти такая же, какая она была тогда, в день похорон, только лицо еще больше осунулось, вылез нос, впали щеки, ногти почернели, а цвет кожи стал совсем желтым, будто она все эти полгода нюхала те мои одуванчики. Я смотрел на нее в каком-то столбняке и никак не мог оторвать взгляда.

Ко мне снова подошел следователь и стал говорить что-то. Я понял лишь:

– Вы удостоверяете?

– Да-да, – я закивал головой. – Конечно.

Я должен был где-то расписаться, причем в двух местах.

– Благодарю вас, – он положил мне руку на плечо и пожал. – Вы, собственно, можете идти.

Рабочие сматывали веревку, измазанную глиной. Гроб снова прикрыли крышкой, но что они там делали дальше, как несли к воротам, как увозили, я уже не видел. Я спешил куда-нибудь поскорее уйти.

Совершенно не помню, как добрался домой. Отца уже не было, его увезли в больницу с сердечным приступом.

Я приходил к нему в больницу каждый день. У отца отнялись рука и нога на правой стороне. Мы с Ксеней по очереди сидели у его кровати. Пахло лекарствами и резиной от кислородных подушек. Свою беспомощность отец переживал очень тяжело – подкладывание судна и прочее. Он то плакал от унижения, то принимался шутить – зло, без улыбки. Кружку с трубочкой в ручке для лежачих, из которой он сосал жиденький чай, отец называл чашей мудрости, чашей Грааля. Один раз он усмехнулся и попросил меня вернуть Асклепию петуха и передать поклон Мелету с Ликоном.

Это были странные дни. Я возвращался вечером из больницы домой, но это был уже не мой дом. Ксеня рано ложилась спать. Я бродил по комнатам, брал с полок первую попавшуюся книгу и листал ее, думая о том, что вот теперь, может быть, сейчас, именно в эту минуту умирает где-то в темноте, в одиночестве мой отец, может быть, зовет меня.

Я наткнулся на книжку, которая когда-то ошеломила меня в детстве – учебник акушерства. Разрезы в натуральный цвет, прикрытые стыдливо папиросной бумагой, и отвращали, и манили шестилетку. Мне, ребенку, открылась простая животная истина. Вскрытые потроха со мною внутри не давали заснуть. Я был то каким-то зрачком, то ушной раковинкой, то препаратом из кабинета зоологии. Вереницей летели картинки со вздернутыми, как крылья, ногами. Между ног болталась или орущая детская головка, или ручка, или ножка. Жирная прозрачная пуповина, продетая разноцветными веревочками, затягивалась узлом на шее дохлого младенца. Теперь я запрятал эту книгу подальше, во второй ряд, чтобы она случайно не попалась на глаза Ксени, впрочем, она, кажется, вообще ничего не читала.

Мне пришла повестка. Я отправился к следователю. Он положил передо мной на стол заключение. В теле мамы был найден мышьяк.

– Потому так и сохранилось…

Я спросил:

– И что теперь?

Он походил по комнате, вороша седую короткую бороду и усы.

– А я не знаю, что теперь.

Взял со стола графин, подошел к окну, стал поливать стоявшие на подоконнике цветы. Потом поставил графин на место и сказал:

– Подождем. Даст Бог, Василий Львович выздоровеет, тогда и посмотрим, что делать. И ко всему еще она ведь с химией дело имела…

Потом вдруг предложил мне чаю:

– Я, знаете, с мяткой завариваю. Хотите?

Я пил мятный чай из горячего стакана, который обернул, чтобы не жгло пальцы, платком, а он все ходил по комнате и говорил, что давным-давно знает и уважает Василия Львовича и что был очень огорчен всем случившимся и во всяком случае уверен в его полной невиновности. Он взял со стола скрепку и теребил ее в руках, разгибал, скручивал.