Грех и святость русской истории - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 77

Вадим Кожинов: Далеко не все знают, что в 1768 году выдающийся архитектор и масон В.И. Баженов, полномочный посредник в сношениях масонов с наследником престола великим князем Павлом Петровичем (будущим Павлом I), создает, по собственному его определению, «проект кремлевской перестройки», который ставил целью «обновить вид сего древностью обветшалого и нестройного града». К 1773 году в соответствии с проектом стена и башни Московского Кремля, расположенные вдоль Москвы-реки, были полностью уничтожены, и состоялась торжественная закладка нового, «совершенного» дворца, своего рода масонского храма, который должен был, в частности, заслонить и затмить «нестройные» остатки Кремля… И лишь из-за того, что глубокий ров для фундамента баженовского дворца вызвал трещины в Архангельском соборе (усыпальнице великих князей и царей начиная с Ивана Калиты), Екатерина II остановила работы. После чего стены и башни Кремля, снесенные Баженовым, десять лет заново возводились. Таким образом, не некто без роду без племени, а бесспорно талантливейший и образованнейший Баженов оказался не в состоянии после петровской «перестройки» понять нашей славы и ценности того, «на что он руку поднимал!». Можно сказать, что безоглядное отрицание прошлого у нас в крови.

Возьмем отечественную историографию как зеркало нашего исторического самосознания. И что же? И дореволюционная, и советская, она за редкими исключениями была нацелена не столько на постижение истины во всей ее полноте, сколько на утверждение сугубо негативного взгляда на наше прошлое, подчас ни на чем не основанного.

Вот, казалось бы, широко известная и высоко оцениваемая 29-томная «История России с древнейших времен» С.М. Соловьева. О ней Лев Толстой 4–5 апреля 1870 года написал в дневнике: «Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать…Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?… Кто и как кормил хлебом весь этот народ?…Кто блюл святыню религиозную?…»

Для Толстого «История…» С.М. Соловьева – явно не то, что происходило на самом деле. Для того чтобы правдиво рассказать о минувшем, полагает Толстой, помимо знания всех подробностей жизни «нужна любовь» к тому, что было. А «любви, – пишет он в дневнике, – нет и не нужно, говорят. Напротив, нужно доказывать прогресс, что прежде все было хуже…».

A. Зименков: Положение не изменилось и в последние 10 лет, с той только разницей, что теперь все сводится к 70-летнему гнету над народом тоталитарного режима. Идеологи новой волны, как и прежние, не стесняют себя в средствах и для вящей убедительности все без разбора мажут черной краской. Нет, не было да так и не появилось «любви» к своему, бережного отношения к былому, без которых критика прошлого выглядит субъективной и пристрастной и лишь порождает у нас (как прежде у Толстого) недоуменные вопросы.

Короче говоря, перед нами факт, не подлежащий сомнению: мы совершенно не в силах дать себе объективную оценку даже в самых очевидных ситуациях. Если мы отрицаем, наше отрицание носит безоглядный и безоговорочный характер. В чем причина? Должно же быть объяснение столь удивительному постоянству, которое никак нельзя признать случайным!

Почему мы так критически относимся к своему прошлому?

B. Кожинов: Русскую историю характеризуют резкие и всеобъемлющие повороты, когда все: вера, вкусы, образ жизни – бесповоротно и вдруг меняется. И в Смутное время, и в феврале 1917 года, и в августе 1991 года наше бытие (с лежавшими в его основании установлениями) рушилось прямо-таки подобно карточному домику.

В.В. Розанов констатировал в 1917 году с характерной своей «удалью» (речь шла о Февральском перевороте): «Русь слиняла в два дня. Самое большее три. Даже «Новое время» (эта «черносотенная» газета выходила до 26 октября 17-го года) нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска… Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего».

А. Зименков: И про СССР августа 1991 года, перефразировав слова Розанова, можно сказать: «В течение двух-трех дней не осталось ни Союза, ни КПСС, ни присягавшей союзному государству армии».

В отсутствии плавного перехода от одной эпохи к другой «новая» Россия оказывается не в состоянии вобрать в себя ценности «Руси уходящей». Очередной победитель воспринимает прошлое как вещь, лишенную какого бы то ни было содержания и значения, да к тому же потенциально опасную, и решительно отторгает ее. Если же прошлое пытается отстоять себя, оно подвергается тотальному и, с позиции утверждающегося нового, оправданному уничтожению. Сегодня мы имеем редкую возможность воочию видеть, как вследствие мощнейшего «тектонического» социально-культурного сдвига между старой и новой жизнью образуется глубокая пропасть, и должно пройти значительное время, когда на следующем повороте истории отвергнутые ценности будут востребованы и осмыслены.

В. Кожинов: В движении посредством социально-культурных катастроф решительного отрицания предшествовавших этапов своего развития – своеобразие исторического пути России и ее культуры.

Наиболее глубокие разрывы у нас приходятся на время крещения Руси, монгольский период, царствование Петра I, 1917 и 1991 годы. Именно в эти периоды во всех сферах общественной жизни и культуры в массе своей надолго утрачивается способность к верному восприятию доставшегося от прежней эпохи «наследства».

Так, произведенный реформами Петра I переворот привел к тому, что к последней трети XVIII века, по данным Г.В. Вернадского, «было уничтожено четыре пятых русских монастырей… Из 732 мужских монастырей (не считая юго-западного края) оставлено 161; из 222 женских – всего 39… Это, – пишет Г.В. Вернадский, – был сокрушительный удар по всей исторической системе религиозно-нравственного воспитания русского народа… Роль суррогата Церкви в дворянском (отчасти в купеческом) обществе времен Екатерины стали играть масонские ложи…».

Принципиально новое представление о ценностях культуры еще долго владело умами и душами людей этой эпохи. И не кто иной, как Н.М. Карамзин (масон с 1784 года), заявил в 1803 году на страницах влиятельнейшего тогда журнала «Вестник Европы»: «Иногда думаю, где быть у нас гульбищу, достойному столицы, и не нахожу ничего лучшего берега Москвы-реки между каменным и деревянным мостами, если бы можно было там сломать кремлевскую стену… Кремлевская стена нимало не весела для глаз». Карамзину было 37 лет, да к тому же именно в 1803 году Александр I издал указ о назначении его историографом. И должны были пройти десять лет серьезнейшего погружения в историю России, надо было пережить нашествие Наполеона, дабы, проникнувшись своим прошлым, кардинально переменить к нему свое отношение, сказать о Кремле, что это «долговечный памятник… едва ли не превосходнейший в сравнении со всеми иными европейскими зданиями пятого-на-десять века».

Вполне очевидно, что весь этот сюжет предельно актуален применительно и к 1917-му, и к 1991 году и в части безоговорочного отрицания, трагического непонимания предшествующей эпохи, и в части воскрешения культурных ценностей эпохи более отдаленной.

А. Зименков: Сказанное отчасти объясняет и в какой-то мере оправдывает наше пагубное небрежение к ценностям прежде всего ближайшего прошлого. О, если бы можно было договориться ни при каких обстоятельствах не превращать прошлое в разменную монету для политической борьбы; не отдавать историческое бытие нации на алтарь «прогресса», в жертву текущих, поверхностных, скоропреходящих «идеалов».

Непримиримое отношение русского к своему злу

В. Кожинов: Размышляя о всецело господствующем у нас критицизме, нередко приобретающем поистине экстремистский характер, необходимо уяснить и еще один его важнейший источник. Обращусь для этого к фигуре Ивана Грозного. Безусловное большинство историков, а затем публицистов, писателей и т. п. рассматривают его как заведомо «беспрецедентного», даже попросту патологического тирана, деспота, палача.