Свет погас (перевод Энквист) - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 26

— И эта женщина так вдохновляла вас?

— Она и море вместе, да! В этой картине было много погрешностей в рисунке. Я прибегал к нелепым ракурсам из одного озорства, но при всем том это, несомненно, лучшая вещь из всего, что я написал… А теперь это судно, может быть, пошло на слом или же пошло ко дну вместе с моей картиной… Эх, славное это было время!..

— Ну а чем же ваше плавание кончилось?

— Мы пришли в порт, и судно стали грузить шерстью, но даже грузчики старались не заваливать тюками мою картину. Я полагаю, что их пугали глаза демонов.

— А женщина?

— О, она тоже боялась их! Она имела даже привычку креститься перед тем, как сходила вниз посмотреть на картину, когда она была закончена… И всего только три краски, и ничего больше, и море под ногами, и небо над головой, и бесшабашное волокитство под носом у старого шкипера, и надо всем — постоянный страх смерти… О, Боже!..

Он бросил рисовать и устремил свой взгляд куда-то в пространство.

— Почему бы вам не попробовать написать что-нибудь в этом духе теперь? — спросил Нильгаи.

— Потому, что этого рода вещи не достигаются постом и молитвой. Дайте мне грузовое судно, и кубанскую еврейку, и новую идею, и ту прежнюю жизнь, и тогда я, может быть, напишу.

— Ничего этого вы не найдете здесь, — сказал Нильгаи.

— Нет, не найду… — И Дик захлопнул альбом и встал.

— Здесь жарко, как в бане. Откройте окно кто-нибудь!

Подойдя к окну, он высунулся из него и стал вглядываться в темноту, окутывающую город там, внизу. Их меблированные комнаты находились значительно выше соседних зданий, и из окон открывался вид на сотни крыш и дымовых труб с вращающимися по ветру колпаками, похожими на присевших кошек. В северной части города огни цирка Пиккадилли и Линчестр-Сквера бросали темно-медный отблеск на черные крыши домов, а в южной мигали вереницы огоньков вдоль Темзы. Поезд с грохотом промчался по одному из железнодорожных мостов и заглушил на мгновенье смутный уличный шум. Нильгаи взглянул на часы и сказал:

— Это ночной парижский экспресс. Можете ехать на нем в Петербург.

Дик совсем высунулся из окна и смотрел вдаль за реку. Торпенгоу подошел к нему, а Нильгаи сел за рояль. Бинки развалился на диване с таким видом, как будто его никто не смел потревожить.

— Что, друзья, — обратился Нильгаи к двум парам плеч в амбразуре окна, — разве вы никогда не видели Лондона?

В это момент буксирный пароход на реке дал резкий гудок, причаливая к пристани со своими баржами; шум переговоров долетел до окна комнаты, Торпенгоу слегка тронул Дика локтем и сказал:

— Хорошее место для наживы, но скверное — для житья, не правда ли, Дикки?

Продолжая глядеть в темноту, Дик отозвался словами одного небезызвестного полководца:

— Какой чудесный город для грабежа!

Бинки почуял, что сырой ночной воздух щекочет его ноздри, и жалобно чихнул.

— Мы простудим Бинки, — сказал Торпенгоу. — Отойдем!

Они отошли от окна, предварительно закрыв его, чтобы не простудился Бинки.

— Дай человеку место протянуть ноги, мистер Бинки, — сказал Дик, разваливаясь на диване, ласково щекоча бархатные ушки Бинки и зевая во весь рот.

— Этот комод совершенно расстроен, — сказал Торпенгоу, обращаясь к Нильгаи, — никто, кроме вас, к нему не подходит.

— Нильгаи играет, только когда меня нет дома, — заметил Дик.

— Это потому, что вас всегда дома нет, — ответил Нильгаи.

— Ну, пойте же, Нильгаи, пусть он послушает, — сказал Торпенгоу.

— процитировал Дик одну из надписей Торпенгоу в книге Нунгапунга.

Нильгаи засмеялся. Пение было одним из его светских талантов, хорошо известных в дальних краях.

— Что же мне петь? — спросил он.

— Вашу любимую песню, — ответил Торпенгоу.

— Нет! — резко возразил Дик, так что Нильгаи широко раскрыл глаза от изумления. Правда, эта старая песня не отличалась особой мелодичностью, но Дик слушал ее десятки раз, не протестуя. Не проиграв прелюдии, Нильгаи сразу затянул те мощные звуки, которые сзывают и волнуют сердца всех морских бродяг:

Дик беспокойно повернулся на диване; ему казалось, что он слышит, как «Барралонг» рассекает носом зеленые волны на пути к Южному Кресту.

Далее следовал припев:

— Тридцать пять лиг, тридцать пять! — задорно крикнул Дик. — Не вольничайте, пожалуйста, со священным текстом… Продолжайте, Нильгаи.

подхватили Дик и Торпенгоу и уже хором допели песню с большим воодушевлением до конца.

— Ну а теперь еще что-нибудь, Нильгаи, вы сегодня положительно в ударе.

— Спойте «Лоцман на Ганге»; вы пели это в ночь накануне Эль-Магриба… Желал бы я знать, многие ли из нашего хора остались в живых? — сказал Дик.

Торпенгоу на минуту задумался.

— Клянусь Юпитером, кажется, только вы двое да я. Рэйнор, Вакери и Диинс — все умерли, а Винцет подхватил оспу в Каире, привез ее сюда и умер от нее здесь… Да, только ты, да я, да Нильгаи.

— Да-а!.. А здешние господа живописцы, просидевшие и проработавшие весь век свой в хорошо натопленных студиях и разгуливавшие по улицам Лондона с полицейскими на каждом углу для охраны общественной безопасности, еще смеют говорить, что я дорого прошу за свои картины.

— Они покупают вашу работу, а не страховой полис вашего общества страхования жизни от несчастных случаев. До опасностей, которым вы себя подвергали, им дела нет, дитя мое.

— Но не будь их, не могло бы быть и этой работы! Ну, да полно ораторствовать, пойте лучше «Лоцмана». Где только вы подхватили эту песню?

— На могильной плите, друг мой, — сказал Нильгаи, — на далекой окраине я нашел эти слова, а музыку с удивительными басовыми аккордами я сочинил сам.

— О, тщеславный человек! Начинайте!

И Нильгаи начал:

Они пели все трое хором, и густой бас Нильгаи отдавался в ушах Дика, точно рев ветра в открытом море.