Тайна замка Вержи - Михалкова Елена Ивановна - Страница 32

Однажды он пытался объяснить Николь, что стоит за старой легендой.

– Нет никакой колдуньи. В лесу живет обычная знахарка.

– Зачем обычной знахарке селиться в такой глуши? – перебила девочка.

– От вас еще и не так далеко заберешься!

Николь в ответ рассмеялась: она не принимала всерьез его брюзжание.

– Конечно нет, месье Бонне. Никакая она не знахарка. Она страшная и могущественная колдунья. И я легко могу вам это доказать!

– Ну, попробуй, – усмехнулся Венсан.

– Вы всегда говорите, что для вас имеет значение то, что можно увидеть или пощупать, верно?

– Подтверждение фактами.

– Ага, точно. Тогда что вы скажете о Левен? – девочка победоносно уставилась на него. – Она исчезла, потому что все жители умерли, а деревню проглотил лес. Но осталось целое кладбище! И развалины церкви – я видела их! Разве это не доказательство? Отчего же, по-вашему, могла случиться такая беда, как не от ведьминого проклятия?

– Эпидемия, – кратко ответил Венсан.

Как всегда, когда он произносил непонятные и сложные слова, Николь рассердилась. Когда-то Венсану пришлось убеждать ее, что он вовсе не насмехается над ней, но, кажется, девочка поверила ему не до конца.

– Это что еще такое? – насупившись, спросила она. – Снова длинное имя какой-нибудь несчастной травинки, которая знать не знает, что вы ее так обзываете? Об него можно язык завязать узлом!

Венсан сдержал ухмылку. Заметит его дрогнувшие губы – совсем разобидится.

– Это распространение болезни, Николь. Такой болезни, которая сеет свои семена не в одной лунке, а на широком поле. Эпидемия поражает очень многих людей. Например, чума. Ты ведь слышала о чуме?

Николь широко раскрыла глаза и, не отвечая, быстро начертила пальцем правой руки на левой ладони крест и выставила перед собой.

– Она не появится от того, что мы произносим ее имя, – заверил Венсан. – Но я понял: ты о ней слышала. Левен вымерла от какой-то эпидемии. Болезнь разнеслась очень быстро и не пощадила никого.

Девочка разомкнула губы, но выставленную перед собой руку не торопилась убирать.

– Откуда вы знаете?

– Об этом говорят факты. Люди погибли быстро – это раз. Никто не пришел на помощь – это два. Несомненно, боялись заразиться.

– Им помешал пройти черный ручей!

Венсан покачал головой:

– Это сказки, Николь. Им помешал здравый смысл. Кто-то, возможно, назвал бы это страхом. Между ними нет большой разницы.

– Дома пожрал лес!

– Дома были сожжены, либо сами постепенно разрушились. Каменные плиты на могилах сохранились, потому что они мало подвластны времени.

Лекарь с сочувствием наблюдал, как девочка сникает под градом его доводов. И хотя ему было почти жаль разрушать легенду до конца, он все-таки не мог промолчать.

– Запрет ходить в Левен подтверждает мое предположение, Николь. Люди боятся, что в тех местах могла сохраниться зараза. И чтобы никто не разнес ее, придумали страшную сказку.

… – Сказка, – повторил лекарь, закрывая шкаф.

Нет, деревня Левен его мало занимала. Куда страшнее, что в замке убийца, воспользовавшийся его лекарством.

Зачем?

Кому мешала старшая дочь графа?

Во всяком случае, не горничной (в этом он больше не сомневался). Надо совсем не знать Николь Огюстен, чтобы обвинять ее в убийстве.

Младшей сестре? Малютке Беатрис?

Это куда более вероятно. Сестры часто враждуют между собой. И хотя Элен и Беатрис казались дружными, кто знает, что творилось за закрытыми дверями их спален.

«Довольно думать об этом, – оборвал себя Венсан. – Тебе не платят за подозрения. А если ты выдашь свои мысли, то плата настигнет, но вряд ли придется тебе по душе».

Черт с ней, с покойной дочерью графа, да и с живой тоже! Пусть они все хоть под землю провалятся к тем ушастым карликам, о которых твердила Птичка, – ему плевать. Он жаждет лишь одного: работать без помех.

Затхлый быт, однообразные серые будни, особенно тягостные зимой – разве это что-то значило для Венсана! Нет, его настоящая жизнь проходила не здесь, и награду приносили не те исцеленные, что взирали на него потом умиленными глазами. Венсан был не слишком высокого мнения о людской благодарности и не дорожил ею.

Выздоровевшие больные лишь прилагались к тому главному, что составляло смысл его существования. Его вдохновение, его талант, его любовь, в конце концов! – все здесь, закупорено в стеклянных бутылочках, рассыпающих радужные блики по стенам, сохранено в толстых помятых тетрадях, исписанных его неразборчивым почерком.

Он знал, что настоящие врачи, закончившие университет, с насмешкой отвергли бы его, вздумай он показать свои работы. Лекарь, обучавшийся в монастыре? Да на что он годен, кроме как драть зубы и отворять кровь! Заурядный ремесленник!

Пусть.

Когда он упорно, день за днем, час за часом расшифровывал старые забытые травники, разбирал рецепты до помутнения в глазах, собирал, подчас рискуя жизнью, необходимые ингредиенты, бился ночами над верными составами, наконец испытывал готовое средство – и с радостным, плохо скрываемым трепетом наблюдал его действие – тогда он работал не для этих образованных господ, считавших себя высшей кастой среди врачевателей. И не для потомков, и даже не для своих больных.

Венсан Бонне постеснялся бы назвать себя ученым, но в своих изысканиях он порой забирался в такие выси, что жизнь насущная оставалась где-то далеко-далеко. Ею можно было пренебречь как бесконечно малой величиной.

Видит бог, он неплохо к ней приспособился. Когда-то его изрядно пошвыряло по свету. Он давно запутался в подсчетах, сколько раз его пытались убить, но всегда помнил, что его собственная рука трижды наносила смертельный удар. Попадались люди, не желавшие, чтобы его ремесло приносило плоды. Нетерпеливый наследник богатого дядюшки (Венсан пользовал старика от подагры), молодая жена торговца, мысленно примерявшая черное платье вдовушки… Их было много, но лица, одинаковые сытые лица с притушенным жадным блеском в глазах сливались в его памяти в одно.

Лекарь давно открыл способ сбегать от них, скрываясь там, где ни один не мог его достать. В его эмпиреи проход им был закрыт.

Только там он был абсолютно свободен. Только там он испытывал восхитительное чувство полного и всемогущего одиночества, подобного одиночеству птицы, парящей среди воздушных потоков и самой направляющей свой полет, куда она пожелает. Эта свобода изгнанника и служила его спасением.

Ради этого и был его труд.

Но деньги на исследования не падают с небес. Он зарабатывает своим ремеслом, и зарабатывает неплохо. Год неустанного труда в графстве Вержи позволил ему приобрести лучший микроскоп из всех, что были доступны: английский, с тремя линзами, изготовленный из слоновой кости и бронзы – детище самого Роберта Гука.

Беатрис ли прикончила сестру или нет, дело Венсана молча лечить ее. И, сказать по правде, ему все равно.

Жаль только маленькую смышленую певунью, так нелепо втянутую в эту историю.

– Будем надеяться, Птичка, тебя не отыщут, – тихо сказал Венсан Бонне.

Лошади хрипели, едва удерживаемые всадниками. Маркиз де Мортемар проехал мимо своего небольшого отряда.

– Мы поймаем ее, – раздельно повторил он. Ему не пришлось напрягать голос: на площади стояла такая тишина, что его услышали бы, даже говори он шепотом.

Мортемар огляделся, и под его взглядом толпа откатилась назад подобно волне.

– На моем счету сорок две убитых ведьмы, – бесстрастно поведал он. – И множество их пособников. Что делает человека помощником нечистого? Отвечайте!

Молчание. Только поскрипывает деревянная перекладина, обхваченная крепко затянувшимся узлом.

– Трусость, – поведал Мортемар. – Ибо трусость разъедает наши души, и дьяволу легче овладеть ими. Крепость с расшатанной стеной – вот что есть душа, страшащаяся зла. Она первая сдастся противнику.

Перекладина неумолимо продавливается под тяжестью своего груза. Лошади, бешено выкатив налитые кровью глаза, в испуге перебирают копытами по камням, и железный скрежет сливается с треском дерева.