Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 77

По счастью, она, не слушая меня, следует за течением собственных мыслей.

– Так это он, конечно, он, я сразу так и подумала.

– Что такое?

– Видишь ли, сегодня, часов этак около трех, приходит посыльный, вручает мне конверт, безо всякой надписи, спрашивает, я ли Вера Михайловна Смирнова, и просит расписаться; в конверте 50 рублей. Я сразу подумала, что это от Светлова, он почти всегда так делает.

– Значит, это не первый раз?

– Нет, не первый. Первый раз это случилось около трех лет, года этак два с половиной тому назад. Положение наше в то время было страшно тяжелое: отец совершенно не мог работать, находился в угнетеннейшем состоянии. А тут время подоспело вносить плату в гимназию…

– Как, разве ты не на казенный счет учишься? – перебиваю я.

– Нет… Видишь ли, чтобы освободили от платы, нужно подавать прошение, разъяснять свое материальное положение, свою нужду, это слишком тяжело и больно, наконец, до тех пор кое-как справлялись, тут же нашла такая темная полоса: отец опять потерял работу и окончательно пал духом. Знаю, что где-то незадолго до того он случайно встретил Дмитрия Николаевича, спрашивал, не может ли тот еще раз попытаться достать ему занятий. Работу он через некоторое время получил, правда, и эту ненадолго, на мое же имя в середине января пришел денежный пакет. С тех пор ежегодно, в начале сентября и января получается по почте конверт, надписанный незнакомой рукой, в нем полугодовая плата за учение и еще десять рублей, вероятно, на книги и тетради. Кто же, как не он? Я, конечно, не знаю, но думаю так. Сам всегда в тени, нельзя даже показать, что знаешь, нельзя поблагодарить… Вот и сегодня. Но тут, видимо, поторопился, послал через рассыльного. Видишь, теперь сама видишь, какой добрейшей души этот человек!

Да, действительно, я была тронута, умилена до глубины души. Как деликатно, как незаметно! Он верно рассчитывает, что его даже и не заподозрят. Какой же он хороший! Теперь я вполне понимаю то обожание, то преклонение перед ним, которое испытывает Вера. Бедная! Ведь это единственный светлый луч в ее жизни, единственный человек, который знает, понимает ее несчастного отца, по которому изболелось ее бедное сердце.

– Ты, говоришь, поехать?.. – в раздумье через некоторое время начинает Вера. – А отец? Как же я его оставлю? Кто за ним присмотрит? Ведь это большой несчастный больной ребенок. Я по нем одном исстрадаюсь душой.

– Милая, ведь это же недолго, совсем недолго, какие-нибудь полтора-два месяца. А если ты хуже заболеешь, если неспособна будешь потом дальше трудиться? Верочка, у тебя впереди такая большая задача, ты пойдешь на медицинские курсы, будешь доктором. Помнишь, ты мечтала приносить пользу, облегчение, отраду. Видишь, ты нужна, очень нужна, здоровье – все для тебя, не только для тебя, и для других всех, и для него, для твоего бедного отца. Ты необходима ему! Так лучше же теперь, вовремя подумай о себе, пока болезнь не запущенна, пока легко помочь. А отец твой ни в чем нуждаться не будет, мы о нем позаботимся, я буду навещать его, сообщать тебе все о нем подробно. Милая, согласись! Посмотри на эту ужасную погоду, эту темень. А там солнце, розы цветут, синее море, – подумай! Ты сразу воскреснешь, сразу оживешь. Поедешь, да? Ну, если любишь меня, если любишь всех нас, кто так хочет тебе добра…

И Вера согласилась.

– Теперь все слава Богу, и вы не должны больше грустить, наша Верочка вернется здоровая, сильная, веселая, – крепко пожимая на прощанье руку Смирнова, говорю я.

Что-то вроде бледной печальной улыбки на минуту осветило это поблекшее безжизненное лицо, глаза его с глубоким чувством смотрели на меня.

– Как, чем смогу я когда-либо отблагодарить вас за все, что вы делаете для моей бедной девочки? – опять слезы туманили ему глаза.

Мне стало совсем хорошо на душе, как давно уже не было. Теперь моя Верочка спасена; может быть, ее настоящая болезнь пришла даже кстати: благодаря ей все обратили внимание, приняли участие в Вере, и она раз и навсегда совершенно поправит, подновит свое здоровье.

В гимназию я пришла в самом радужном настроении; ученицы тоже радуются, что все благополучно улаживается, так как никто не был особенно убежден, что Вера согласится. Нашлась и спутница, немолодая, небогатая девица, которая с радостью согласилась сопровождать больную в Крым.

Наконец-то принес Дмитрий Николаевич наши сочинения. Хоть я все время была занята исключительно мыслью о Вере, но все же этот вопрос несколько смущал и тревожил меня. Как отнесется Светлов? Что подумает? Что скажет?

– Считаю для себя приятным долгом сообщить вам, что на этот раз ваши домашние работы написаны весьма недурно, неудовлетворительных ни одной, есть же и совсем хорошие, по обыкновению, у госпожи Зерновой, госпожи Штоф, госпожи Снежиной и многих других… Я даже позволю себе не возвращать их, а сохранить у себя, как делаю обыкновенно с наиболее удачными сочинениями.

Класс чувствует себя крайне польщенным, еще бы – Светлов на память сохранил! Но я – сама не своя. «Что же это? А мое?» – с ужасом думаю я, не слыша своего имени в перечне приличных сочинений.

– Что же касается сочинения госпожи Старобельской, – продолжает он, – это до некоторой степени литературное произведение, – с последними словами он обращается непосредственно ко мне. – Красиво, поэтично и идейно. Можно, конечно, кое о чем поспорить, кое с чем не совсем согласиться, но это исключительно дело личного взгляда, и сейчас я, к сожалению, лишен возможности вступить с автором в маленький диспут, – при этих словах по лицу его пробегает та милая улыбка, которая сразу преображает все его лицо. – Мысль же, которую он желает провести, проходит вполне последовательно и логично. Вы, госпожа Старобельская, не пренебрегайте вашими способностями писать, они у вас безусловно есть, развивайте их понемножку. – Он уже совсем приветливо и ласково смотрит на меня.

Что это? Чудится мне теперь его доброта и приветливость после всего того, что рассказывала Вера, как прежде мерещилась во всем его сухость и черствость, или он на самом деле иначе смотрит сегодня? Не знаю, но мне становится еще веселее и так приятно! Ему понравилось! А что хотел он возразить? Интересно. В каком отношении можно не согласиться? Неужели же у меня действительно есть хоть малюсенькая способность писать? Ведь это же не кто-нибудь, а Светлов похвалил, уж он-то понимает, он, который, как говорят, не сегодня-завтра сдаст свой профессорский экзамен.

Перед следующим уроком, гигиеной, я с наслаждением помогаю Пыльневой в ее – не знаю, впрочем, особенно ли плодотворной – работе. Дело в том, что у Иры сразу установились натянутые отношения с гигиеной и с представительницей ее, нашей докторшей Ольгой Петровной. Благодаря этому Ира считает «своей приятной обязанностью» – как выражается Дмитрий Николаевич – постоянно устраивать ей какие-нибудь неприятности. Сегодняшний очередной номер: привесить скелету руки на место ног и ноги на место рук. Вот он, бедный, стоит в самой недоступной для живого человека позе: ступни ног почти свешиваются к ладоням рук, – одним словом, бери ноги в руки и марш.

«Штучка» возымела действие: Ольга Петровна доведена до «белого каления», а Ирин непорочно-святой вид и безмятежный взор выражают ее полную нравственную удовлетворенность. Дежурная водворяет по местам конечности скелета, и урок начинается.

Веселая, радостная, отправлялась я в этот день к Смирновым, по установившемуся обыкновению со всякой питательной и укрепительной всячиной, ежедневно посылаемой мамочкой Вере. Я шла поделиться с ней известием, что все почти готово, спутница найдена, так что через два-три дня можно двинуться в путь. Но едва я переступила порог комнаты, как всякое оживление мигом слетело с меня. Вся бледная, казалось, без кровинки в лице, вытянувшись на спине и закрыв глаза, лежала Вера; рядом, совсем убитая, словно застывшая, сидела жалкая, согбенная фигура ее отца. При моем приближении он встал, а веки Веры, приподнявшиеся на мгновение, снова замкнулись.