Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 64

Уже совсем поздно. Мы лежим с Любой в своих постелях, но сна ни в одном глазу, ни шутить, ни дурачиться нет настроения, мы устали за день от шума и смеха; хочется побеседовать, поделиться впечатлениями, поговорить по душам. Люба подробно рассказывает мне свое житье-бытье в имении бабушки, куда вскоре после их приезда явился бесследно было исчезнувший после рождественской исповеди Петр Николаевич. Вкратце я уже знаю все это из писем, но в словах ее проскальзывает, а, главное, в самом звуке их слышится мне нечто новое.

– Что ж, – спрашиваю я, – больше у тебя никакого объяснения с ним не было?

– Объяснения? Ты, значит, не имеешь ни малейшего понятия о том, каковы наши отношения. Да он совершенно не замечает меня, я бы для него вовсе не существовала, если бы не те удобные и неудобные случаи, когда он может говорить мне колкости, почти дерзости… Удивляюсь только, откуда у него находчивость теперь берется? Прежде чуть не полчаса, бывало, ждешь, пока он шутку какую-нибудь сообразит, а тут, не успел повернуться – шпилька. Обмолвишься, не так что-нибудь скажешь – насмешка, едкая такая, от которой у него даже в глазах что-то загорается. Я, положительно, лица его даже не узнаю, точно подменили его, право. Всегда веселый, острит. Откуда что берется? За барышнями… Особенно за одной, там такая отвратительная белобрысая кривляка есть, так и увивается, просто смотреть противно, а та млеет…

Голос Любы слегка дрожит. Я поражена.

– Не может быть, Люба! Тебе, верно, кажется. Ведь он так любил тебя.

– Значит… не любил, – голос ее срывается. – Нет, кажется мне не теперь, а казалось раньше, на Рождество, но только казалось… – она на минуту замолкает.

– Всякие прогулки затевает, – снова начинает она, – всюду так распорядителен, расторопен, ну, а царицей везде, конечно, она, его белобрысая кривляка. Понимаешь, до чего дошло: спектакль хотели ставить, «Дорогой поцелуй». Так он, видишь ли, роли распределяет: «Прекрасно, Евгения Андреевна возьмет, само собой разумеется, молоденькую дамочку, а Любовь Константиновне можно дать горничную». Понимаешь?.. Она «возьмет» даму, а мне «можно дать» горничную. А? недурно?.. Конечно, я отказалась. Теперь в воскресенье в лес прогулку затевают; как только узнали, что мы уезжаем, так он нам на дорогу и преподнес это: на, мол, без тебя, нарочно без тебя.

Бедная Люба, как она все это близко к сердцу принимает! А почему? Просто досадно ей, задето самолюбие, или, быть может, теперь он ей нравиться стал? Боюсь, что последнее, уж очень грустная нотка дрожит у нее в голосе.

На следующий день Любиной всегдашней веселости, игривости, заразительного смеха почти не замечалось; вид у нее был рассеянный, даже озабоченный. Впечатление ли это, оставшееся от нашего ночного разговора, или что другое? Разошлась и развеселилась она немного, только когда удалась по адресу Николая Александровича одна штучка.

Влетает Саша, оживленный, красный, и прямо к нам:

– Любочка, Мусенька, милые, золотые, хорошие, ненаглядные, тряхните мозжечками, придумайте, как Николая надуть. Пожалуйста. Ради Бога! Мне это необходимо! Мы с ним, понимаете ли, на пари пошли, что я его надую, а пари адски важное для меня. Потому что, если я выиграю, вы не можете себе представить, какая тогда прелесть будет! Думал я, думал, ни с места, – бамбук один получается. Ну, помогите, а нет, так я сейчас навру на вас чего-нибудь Николаю: вот пойду и скажу, что застал вас чуть не дерущимися из-за того, кого из вас он, Николай, больше любит. Вот скажу, ей-Богу, скажу, нисколько не постесняюсь. Да это и правда будет, потому что если вы не хотите идти против него, значит, вы влюблены в него.

Нам смешно, но в глубине души мы потрухиваем, потому что Саша, разозлившись, вполне способен выкинуть такую штуку.

– Чего ты как гороху из мешка насыпал, даже нам рта разинуть не дал? Мы вовсе и не собираемся протестовать; успокойся, пожалуйста, если мы в кого и влюблены, то очевидно, по твоей же теории, в тебя, потому что становимся на твою сторону и все сообща идем на страх врагу, – говорю я. – Только вот, что придумать?

Несколько минут мозги напряженно работают.

– Давай посадим ему в комнату чучело и наплетем какую-нибудь душещипательную историю, – предлагаю я.

– Отлично! Виват многодумная Муся! – кричит Саша.

– Да, да – вдруг оживившись, с блестящими глазами подхватывает и Люба. – Только мы сделаем, Муся, твое чучело, да, да, да! Непременно! Это будет страшно смешно… Я все устрою.

– Да, но Николай должен думать, что устроил я, что я надул, слышишь? Ты не смей ему говорить, а то…

– Спрячься ты, пожалуйста, со своими вечными угрозами, вот отвратительная привычка! Будет, будет он думать, что это ты, успокойся!

Всех размеров подушки, пледы, платки и платочки, скомбинированные в известном соотношении и одетые в мое розовое летнее платье, только что снятое для этой цели с меня настоящей, довольно удачно изображают меня фальшивую. Раздобыта даже от тети Лидуши черная коса, прикрепленная к воротнику платья и свешивающаяся ниже пояса (спасибо, и нам хоть на что-нибудь пригодилась эта модная принадлежность).

Чучело-Муся посажено в укромный уголок всегда полутемной тенистой беседки и предусмотрительно повернуто спиной ко входу. На голову довольно не по сезону наброшен красный шерстяной шарф, чтобы скрыть овал чудесного личика – торчащего клока подушки – и не менее прелестной округлости головы; к нему же приколоты изнутри, со стороны щек, кисти рук, так как голова склонена на руки и изображает меня плачущей. Муся же настоящая послана стоять позади беседки и следить за произведенным впечатлением.

– Николай Александрович, – несколько таинственно подзывает его Люба, – вы не знаете, где Муся?

– В эту минуту, нет. Я видел, так с полчаса назад, как Марья Владимировна пошла в дом.

– А назад она не шла?

– Кажется, нет.

Вид у Любы делается еще таинственнее.

– Знаете, Николай Александрович, я так встревожена за Мусю, она недавно прошла туда, по направлению к беседке, вся в слезах…

– Что вы говорите? – перебивает он ее.

– Да, да, представьте себе, плакала, а, вы знаете, ведь она вообще никогда не плачет. Так видите ли, почему я именно вам говорю про это: немного раньше она все искала вас, все добивалась, где вы, я и подумала – может, вы скажете ей что-нибудь… может, вы знаете…

Люба выдохлась и начинает мямлить, но он уже не слушает.

– Вы говорите, она в беседке?

Люба утвердительно кивает головой и старательно сморкается, чтобы укрыть свою хохочущую физиономию.

Быстро дойдя до беседки, Николай Александрович останавливается у порога.

– Марья Владимировна!

Молчание.

– Марья Владимировна, что с вами? – тревожно и тихо спрашивает он.

Чучело молчит, но нечучело, стоящее за виноградной изгородью, слышит эти слова, видит взволнованное лицо, блестящие глаза, и у него почему-то сильно-сильно начинает биться сердце.

– Марья Владимировна, вы не хотите даже говорить со мной, вы сердитесь на меня! Ради Бога, что с вами? – он осторожно касается руки куклы.

В туже минуту все выражение его лица меняется, он начинает смеяться.

Я чувствую себя смущенной и неловкой в своей засаде, мне не хочется, чтобы Николай Александрович знал, что я была свидетельницей происшедшего. Вместе с тем я рада, что видела, что именно я, и только одна я видела: мне было бы неприятно, если бы еще кто-нибудь заглянул в его лицо, услышал голос, которым он разговаривал с куклой.

– Ну что? Ну что? Не надул? Не надул? Проиграл пари! Вот то-то! – выскочил, на мое счастье, ликующий, сияющий Саша и с хлопаньем в ладоши и прочими выражениями восторга повел приятеля к дому.

– Ну что, Муся, расскажи, расскажи, как все было, – нетерпеливо допытывается Люба.

– Да я ничего не видела, опоздала, заслушалась, как ты ему тут турусы на колесах разводила, прибежала, а он уже стоит и смеется, – вру я, а щеки мои предательски краснеют; по счастью, Люба не смотрит.