Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 58

Мамочка сама делает попытки.

– Верочка, куда же вы? Посидите еще с Мусей, она так рада вам, так вас любит.

– Благодарю, я бы с удовольствием, но на завтра столько уроков.

– Ну, если весь вечер не можете, так хоть пообедайте с нами, ведь все равно, здесь ли, дома ли, время на обед придется потратить. Так уж лучше пожертвуйте его нам, может, на радостях Муся лучше есть будет, а то совсем у нее аппетита нет.

– Веруся, милая, пожалуйста, – вмешиваюсь я.

– Право, никак не могу: меня отец ждет, он ведь там один, я у него за хозяйку, надо все приготовить. Очень вам благодарна.

Когда же, наконец, в квартире у нас была произведена генеральная дезинфекция, все сроки и сверхсроки заразы миновали и стали снова показываться родственники и знакомые, Вера сказала мне:

– Муся, ты на меня, милая, не сердись, но теперь ты не одна, и я больше приходить не буду.

– Но почему же, Верочка, милая, почему? Мне так хорошо, так уютно с тобой, мне тебя никто, никто не заменит, – запротестовала я.

– Нет, милая, я такая неподходящая в вашем доме. У вас всегда смех, довольство, веселье, право, я одним видом своим на всех тоску буду наводить. Где болезнь, горе в доме, – да, там я на месте. Ты знаешь, и тебя, и твою маму я всей душой люблю, с вами я сжилась, сроднилась, но все остальное будет стеснять меня. Я такая унылая, пасмурная. Знаешь, я не помню, совсем не помню себя в жизни хохочущей… Впрочем, давно-давно, еще при жизни мамы… Но мне кажется, что этого никогда и не было, вернее, я не могу себе представить, как это могло быть.

Действительно, никогда я не видела Веру смеющейся, никогда. Только изредка необыкновенно приятная, кроткая, но и то будто затуманенная улыбка появляется на ее красивых, тонких губах. Бедная, бедная моя Верочка! Что болит у нее в душе? Что же так сильно-сильно придавило ее?

Почти до самой Пасхи пролентяйничала я, мамочка все боялась, чтобы я не переутомилась, но там уже пришлось взяться за книги и наверстать пропущенное. Впрочем, это было вовсе не так страшно. По счастью, я все-таки довольно остроумно распорядилась со своей болезнью и захворала тогда, когда курс был уже закончен почти по всем предметам. Пришлось подогнать только русскую литературу, в чем помогла мне добрая Вера, да несколько теорем по геометрии – сущая ерунда, с которой я легко сама справилась.

На Фоминой неделе [121] состоялось мое появление в гимназии. Охи, ахи, восторги, объятия. Ужасно хорошо!

– Муся, душка, прелесть моя! – несется мощный глас Шурки, после чего меня основательно принимают ее объятия.

– Господи, как ты выросла!

– Как похорошела! – несется с разных концов.

– Какая ты тонюсенькая! Право, страшно сломать тебя, – опять восклицает Тишалова и, очевидно, желая проверить мою прочность, еще раз стискивает меня в объятиях. Ничего, слава Богу, цела и невредима.

– Какая же ты в самом деле хорошенькая! – любовно смотря на меня, говорит Вера.

Разве я действительно такая хорошенькая? Вот все мне это говорят. Да, конечно, ничего: белая, розовая, глаза большие… Но я не люблю таких лиц, как мое, – довольных, сияющих, ярких. Я люблю нежные очертания, мягкие краски, лица вдумчивые, вдохновенные, художественные, тонкие. Мой идеал – лицо

Веры: сколько мысли, скорби! Точно лицо святой. Да, она такая и есть на самом деле.

Клеопатра Михайловна трогает меня своей сердечностью, она так заботливо расспрашивает меня и даже целует. Андрей Карлович приветливо кивает своим арбузиком.

– Ну, ну, это хорошо, что вы как раз вовремя выздоровели: мы успеем вас поспрашивать и выставить вам годовую отметку. Можете отвечать на этой неделе? Да можете, конечно, можете, я уверен. Ну, а с чего же вы начать хотите? Чего меньше всего боитесь? Хотите с немецкого? Вот и прекрасно.

На следующий день я отвечаю немецкий, который знаю действительно назубок. Грамматику, что прошли без меня (а учебника у нас нет), просматриваю по запискам, уцелевшим у Наташи Скипетровой.

– Вот мы сейчас посмотрим, кто в классе лучше всех знает немецкую грамматику и литературу, – заявляет Андрей Карлович. – Я буду задавать вопросы Fraulein Starobelsky, и кто скорее ее найдет ответ, пусть поднимает руку.

Весь класс в напряженном внимании, это своего рода конкурс. Меня берет страшный задор: никому, никому не дать ответить раньше себя. Один вопрос, другой, третий. Я даю ответ раньше, чем Андрей Карлович договаривает фразу, и сейчас же привожу подтверждающий пример. Вопросы сыплются безостановочно, но в ответах нет ни секунды задержки. Ни одна рука не успевает подняться до того, как я даю ответ. Андрей Карлович сияет; у меня от волнения заледенели руки, разгорелись щеки.

– Ja, das heisst wissen! Gut, sehr gut, perfekt! [122] – восклицает он, и его рука делает совершенно неприсущее ей дело: в моей годовой графе красуется низенькое, черное, плотное «двенадцать».

Танька Грачева не выдерживает.

– Еще бы, у нее есть такие великолепные заметки, – фыркает она.

Но Андрей Карлович перебивает ее.

– У нее есть… вот тут, и очень много, – ударяет он коротышкой-рукой по своему большому выпуклому лбу.

Теперь я стала знаменитостью, на меня показывают пальцами.

– Видишь, у этой ученицы «двенадцать» у Андрея Карловича.

– Ну-у?! – удивленно тянется в ответ, и любопытные очи впиваются в мою, сделавшуюся исторической, физиономию.

Да, это случай, еще не записанный в гимназической летописи. Рада я страшно.

По всем остальным предметам тоже по «двенадцать» нахватала. Благодаря немецкому через Зернову перескочила: у меня круглое «двенадцать», а у нее «одиннадцать» за немецкий. Я преисполнена уважения к самой себе, и мой нос выражает явное стремление к высотам небесных светил, душа же моя готова расцеловать кругленькую босенькую головку дорогого Андрея Карловича.

Почти сейчас же вслед за этим начались экзамены, сперва письменные, потом и устные по всем предметам. Чудесное время! Тревожно-радостное, вечно приподнятое настроение, все время ждешь чего-то, и все кругом тоже ждут и чему-то радуются.

Бедная Вера, но как ужасно отражаются на ней экзамены: лицо у нее сделалось прозрачно-бледное, ни кровинки, глаза стали еще больше и такие туманные, под ними легли широкие черные тени. Теперь у нее лицо христианской мученицы, исстрадавшееся и печальное. Напролет просиживала она все ночи, правда, зато на экзамене ниже «двенадцати» у нее отметки нет, но, Боже, какой дорогой ценой покупает она это! Отчего не могу я отдать ей частичку своего несокрушимого здоровья, немножко и памяти своей, чтобы ей, бедненькой, не просиживать столько тяжелых часов? Вот я через какую болезнь прошла – и ничего, как с гуся вода. А она-то, несчастная!

К нам с ней в гимназии все чрезвычайно мило относятся. Клеопатра Михайловна страшно о нас заботится, а Андрей Карлович на каждом экзамене сейчас же говорит преподавателю:

– Мы прежде всего вызовем госпожу Смирнову и госпожу Старобельскую, они такие слабенькие.

– А что, разве госпожа Старобельская еще не совсем оправилась? – вполголоса осведомляется у него по этому поводу Светлов, останавливая свой взгляд на моей неприлично розовой для «слабенькой» физиономии.

– Да, видите ли, она перенесла такую серьезную болезнь, и потом она такая впечатлительная, нервная, пусть лучше скорей идет домой и отдыхает.

– Конечно, пожалуйста, – соглашается тот.

И вот на каждом экзамене в первую голову выступаем мы обе. Мне даже совестно немножко. Танька не может не пошипеть по такому, по ее мнению, удобному случаю. Ведь предложи ей идти отвечать первой, ни за что не согласится – ни она, да никто вообще, все этого страшно боятся. Вначале гораздо больше спрашивают, еще экзаменаторам не надоело, они не обкушались еще ученических ответов и потому, обыкновенно, по косточкам всю переберут, но известно – в чужой руке калач велик.

– Уж пошли в ход наши светила, – ехидно шипит Грачева. – Бедная хворенькая! Подумаешь! Еще Смирнова хоть похожа на больную, а та-то, та, как кумач красная, здоровехонькая, а тоже на положении слабенькой. Верно, еще и весь будущий год помнить будут, что она когда-то прихворнула, и на этом основании станут всевозможные льготы давать. Так немудрено хорошо учиться! – негодует сия очаровательная особа.