Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 56

– Пусть Старобельская откажется, она ведь у него на привилегированном положении, она поэтесса! – с кислой улыбочкой изрекает Грачева.

– А правда, Муся, милая, откажись! Он тебя так любит!

– Подите вы, – защищаюсь я, – где он там меня любит, с чего вы взяли?

– Любит, очень любит, он только тебя да Смирнову, кажется, и признает из всего класса. И потом, у тебя «двенадцать», тебе это ничего не повредит.

– Конечно, Мусенька! – ластится Пыльнева. – Если мы, лентяйки, отказываться станем, вовсе не убедительно будет, а когда хорошая – совсем эффект другой.

– Пожалуйста! – вопят со всех сторон.

Уговорили. Входит Светлов. Я поднимаюсь.

– Дмитрий Николаевич, мы сегодня не приготовили всех заданных «Писем русского путешественника», только одно, больше не успели.

– Вот как! А почему, собственно?

– У нас было слишком мало времени и слишком много уроков, поэтому мы очень просим нас не спрашивать, так как никто не может отвечать.

«Вот разозлится сейчас!» – думаю я.

К великому моему удивлению, он поднимает на меня глаза, и в них что-то светится, точно они смеются.

– И вы урока не знаете? – спрашивает он.

– Не знаю, – решительно отвечаю я.

– И не можете отвечать? – он все так же смотрит на меня.

Мне становится неловко, но я храбрюсь.

– Не могу… Когда я не учила урока.

– Что ж, очень прискорбно. Значит, никто сегодня урока не готовил? – обращается он к классу.

В ответ полная тишина. Вдруг, мы не верим своим глазам, поднимается торжествующая Танька:

– Я могу отвечать, Дмитрий Николаевич, я все выучила.

Какая-то складочка ложится между бровями Светлова, что-то неуловимое пробегает в его, за минуту перед тем светящихся, глазах, и все лицо принимает более замороженное, чем когда-либо, выражение.

– Весьма возможно, – холодно отчеканивает он. – Но вы, во всяком случае, смею надеяться, не исключение, госпожа Грачева, вы только… – он приостанавливается: – откровеннее ваших подруг и… самостоятельнее, – подчеркивает он голосом. – Я ни на одну секунду не допущу мысли, чтобы, например, такая идеально исполнительная ученица, как госпожа Смирнова, не знала урока.

Смирнова встает; легкий румянец заливает ее нежные щеки, в глазах вспыхивает счастливый благодарный огонек.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – уже мягко говорит Дмитрий Николаевич, – не отрицайте и не подтверждайте моих слов, мое мнение слишком прочно составлено.

Вера садится.

– Или, например, госпожа Зернова, или госпожа Штоф? – продолжает он. – Разве я могу в них сомневаться? Да и во многих других.

Личико Полуштофика так и расцветает от этих слов.

– Вот, госпожа Старобельская, – вдруг снова принимается он за меня. – Я бы все же хотел с вами побеседовать.

– Ведь я же не учила урока, – протестую я.

– Но первое письмо вы знаете?

– Первое – да, но только первое.

– Вот и попрошу передать его содержание.

Я начинаю рассказывать, постепенно увлекаясь. Светлов задает мне вопросы, я отвечаю.

– Прекрасно. Достаточно. Благодарю вас. Знаете, госпожа Старобельская, я вам посоветую и на будущее уроков не готовить. Зачем? Когда вы точно по какому-то чутью предугадываете, что именно сказал бы Карамзин, и выражаетесь почти подлинными его словами…

Он опять смотрит на меня; теперь уже смеются не одни глаза, смеются и губы, показывая ряд блестящих, словно перламутровых, больших зубов. Я краснею и тут только спохватываюсь, что, не заметив подвоха, отвечала и на вопросы из остальных двух «невыученных» писем. Еще одно изящное «12» красуется в моей графе. Мне и приятно, и немножко совестно класса, точно я изменила ему; но право, право же Дмитрий Николаевич так ловко подвел меня, что я и не заметила.

Впрочем, как оказывается, никто, слава Богу, ничего дурного не подумал, наоборот, благодарили и хвалили меня, что я, «не щадя живота своего», так храбро охраняла их интересы. Но против Таньки все возмущены.

– Ты понимаешь, – захлебывается Тишалова, – ведь это она, змееныш шипучий, специально тебя подвести хотела: Старобельская, мол, от всего класса и за себя саму тоже откажется, а я, мол, тут свое усердие и покажу. И съела гриб, да еще какой, прямо-таки поганку! Нет, но Светлов, Светлов молодчина!..

– А что, Муся, ну, при всем своем пристрастии, скажи, разве Дмитрий Николаевич не благородно осадил Грачеву? – спрашивает меня Вера. – Его прямая, честная натура не переносит таких гаденьких поступочков. Ну, скажи?

Принуждена сознаться, что Светлов действительно поступил хорошо. Я на самом деле нахожу это, не потому, что дело касалось именно Тани и именно меня, а потому, что люблю и ценю тех, кто не выносит подлизывания, подлости, всякого такого ничтожества.

– Ты еще мало знаешь его, – говорит Вера, – когда-нибудь сама убедишься, какой это большой, глубокой души человек. – И в голосе ее звенит что-то задушевное и теплое.

– Верно, он не догадался, что я вчера была у телефона? – с просветленным лицом говорит Штоф.

– Ну, что, как, не очень я пахну? Уж четыре раза с мылом руки мыла, – осведомляется Ермолаша.

У каждой свое.

Следующий урок немецкий. Быстро, по обыкновению, вкатывает на своих коротеньких ножках милый наш Андрей Карлович. С его появлением целая волна благоухания разливается по классу. Точно вошло такое большое, большое саше [118] . Я повожу носом: меня, во-первых, поражает незаурядное само по себе явление – такое благоухание нашего «самоварчика». Во-вторых, запах кажется мне чрезвычайно знакомым, это «Coeur de Lisette» (с того дня я иначе не называю эти духи). Я поворачиваюсь в сторону Лизы, чтобы принюхаться к ее аромату. Её красная, как пион, физиономия, которую она пытается скрыть за моей спиной, без слов и запаха говорит мне, что предположение небезосновательно. Меня душит безумный смех: неужели это она Андрею Карловичу и духов налила, и розы запаковала, да еще и объяснение в любви к подкладке пальто приколола? Это очаровательно!

Запись в журнале сделана, новый урок объяснен, у стола рапортует Леонова. Вдруг «А..а..а..пчхи!..» – громко так на весь класс. Андрей Карлович чихнул и торопливо полез в задний карман за носовым платком. Он встряхивает его прежде, чем поднести к носу. Шлеп-с! Поочередно падают и грациозно раскидываются в разные стороны две красавицы-розы. Андрей Карлович застывает в удивленной позе, на минуту забыв даже про свое желание высморкаться. Нам всем ужасно смешно, пуще всех мне, которая знает настоящее происхождение этих цветов. Сама Ермолаева яркостью своих щек давно уже перещеголяла их пышную окраску.

– Aber, mein Gott! [119] – наконец, все же высморкавшись, произносит Андрей Карлович. – Кто же это мне такой приятный сюрприз устроил? На старости лет мне начинают розы подносить, – смеется он. – Надо спрятать эти прекрасные цветы, так как подобные счастливые случаи в моей жизни встречаются нечасто.

Он поднимает цветы.

– Это, верно, от них и платок мой так прекрасно пахнет, только немножко сильно… А..а..а..пчхи!.. – несется опять по классу.

Ермолаевой теперь проходу не дают, все дразнят ее, что ради Андрея Карловича она изменила Светлову. Я, конечно, не выдала ее, но некоторые заметили у нее пунцовые розы, которые потом очутились в кармане инспектора. Дальше сообразить нетрудно!

– Вот досада, ошиблась пальто! – стонет Лиза. – Столько духов вылила и не туда!

Да, порция была возлита основательная, в скупости Ермолаеву упрекнуть нельзя, зато она и вознаграждена: Андрей Карлович пахнет точь-в-точь, как она, только покрепче. Неоспоримо: у них теперь много общего!

Все происшествия дня, по обыкновению, целиком выложила мамочке. Она много смеялась, и ей очень понравился поступок Светлова.

– Нет, положительно ваш Дмитрий Николаевич мне очень нравится, – говорит она.

Все это прекрасно, но почему у меня так страшно болит горло да и голова тоже?

Какое у Дмитрия Николаевича милое лицо, когда он улыбается!

Глава XVIII Болезнь. – Сближение с Верой. – Экзамены