Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 29

– А знаешь, Муся, что мы решили? Через неделю собираемся его крестить, и отгадай, кто будет его крестная мама? А?

Неужели?!..

– Тетя Лидуша… неужели?..

– Ужели! Крестная мама будет наша Муся, а крестный отец – твой любимец, Петр Ильич.

Господи, вот счастье! Об этом я даже и не мечтала. Жаль только, что крестник мой того… Подгулял немножко, даже и очень множко, но авось покрасивеет еще, может, он такой потому, что еще не крещеный. Дай-то Бог! И отчего они его так долго не крестят? Ведь это ужасно неприятно, сын – язычник.

Глава XXXII Мой кум. – Крестины

Ну вот нашего маленького нехристя и окрестили, теперь все в порядке. И так это торжественно, интересно все совершалось.

Мамочка объяснила мне, что у русских водится такой обычай, чтоб крестная мать дарила своему крестнику рубашечку, чепчик и белое одеяльце: мальчику с голубыми бантами, девочке – с розовыми. Вот она вещи эти и раздобыла, все такие красивые, с вышивками, кружевами, а одеял так даже целых два: одно светло-голубое, атласное стеганое, – другое белое пикейное [78] , с голубыми бантами. Потом еще купила она такой большой пестрый платок для батюшки, руки вытирать. По-моему, гораздо проще полотенце повесить. Нет, говорят, платок полагается. А только что ему потом с ним делать? Самой мне мамочка сделала тоже белое платье с голубым шарфом и всякими голубыми принадлежностями.

Накануне крестин вдруг звонок, является Петр Ильич. Мамочка выходит.

– Нет, – говорит, – простите, Наталья Николаевна, этот раз я не к вам, а по важному делу к моей кумушке.

Ведь мы теперь с ним кумовья – вот потеха! Лечу.

– Ну-с, дорогая кумушка, честь имею преподнести и просить завтра же непременно надеть эту штучку.

С этими словами он протягивает мне пакетик. Я благодарю и спешу развернуть, но там, по обыкновению, бумаг и ленточек невесть сколько понапутано, точно в Сибирь посылку отправлять собрались. Ну, наконец! Открываю…

Ах, какая прелесть! На хорошенькой золотой цепочке золотой матовый медальон, совершенно гладенький, только вкось идут три жемчужинки, но такие красивые, совсем розовые, я их сперва и за жемчуг-то не признала.

Милый Петр Ильич! Всегда выдумает что-нибудь для меня приятное. Я еще и еще ахала и благодарила, а мамуся бранила его за то, что он слишком меня балует. Само собой разумеется, что как только я была на следующий день во всем параде, то и медальон не забыла на себя нацепить.

К тете Лидуше мы пришли первые и принесли с собой всю Сережину обмундировку. Этот раз он не «гулял», а лежал свернутый булочкой в чем-то вроде белого полотняного конвертика, обшитого оборочками. В таком виде он был приличнее, не трясся, лысой головы видно не было, растопырок тоже, и потом он немножко побелел – меньше похож на помидор. Мамочка уверяет, что он будет премиленький, говорит, будто все дети, пока совсем маленькие, такие же некрасивые, как он, даже бывает еще гораздо хуже! Ну, это-то вряд ли. Дай Бог, чтоб он уж скорей хорошел.

Мало-помалу стали сходиться все гости, все больше свои. Потом привезли большую металлическую лохань – купель называется, – наконец пришел и священник. Купель поставили среди гостиной, налили туда воды и на ручку прицепили наш знаменитый пестрый платок. Когда все было готово, священник стал около купели, а мы с Петром Ильичом за его спиной, и Сережу сперва взял Петр Ильич.

Ну, горлышко у моего крестника! Как это он только вытерпеть мог – орал все время, да так, что просто в ушах звенело! Ему и соски всякие в рот совали, – кричит-заливается. М-м-да, хороший ребенок: и красивый, и тихонький. Бедная тетя Лидуша!

Боже, как страшно было, когда батюшка его в воду окунул! Я думала, вот-вот сейчас или утопит, или задавит! Руки у священника большие, положил он Сережу на ладонь, пальцами другой руки заткнул ему уши, рот и нос. Бедный Сережа, весь как-то назад изогнулся и стал совсем похож на снетка [79] , как они в супе плавают. Пока его окунают – молчит, но как вытащат, кричит!.. Ну, да это понятно, тут удивляться нечему, ему, верно, бедному, тоже страшно было! После купания его уже мне на руки положили. Опять страшно: ну как уроню? Петру Ильичу хорошо, он его в конвертике завернутым держал, а мне его развязанным дали, того и гляди выскользнет.

Пришлось три раза обойти вокруг купели, потом священник велел нам с Петром Ильичом три раза дунуть и плюнуть.

Потом… Да, потом еще ребенка чем-то душистым, маслом каким-то мазали, потом… Потом, кажется, все.

Тут началось поздравление, шампанское. Петр Ильич мне руку поцеловал. Еще бы! Ведь это очень, очень серьезно, это совсем не шутки – быть крестной матерью. Мамочка объяснила мне, как это важно. Теперь, когда тетя Лидуша умрет… То есть, что я говорю… Сохрани Бог, Боже сохрани, чтоб это когда-нибудь случилось, я только так говорю, как по закону полагается, – я ему тогда все равно что мать буду, должна воспитывать, заботиться о нем… Разве это все не важно? Всякий понимает, что да.

За обедом пили за мое здоровье, за здоровье новорожденного. Весело было очень, жаль только, что рано разошлись.

Когда батюшка как-то чихнул и полез в карман за носовым платком, вдруг смотрю – тянет что-то большое, красное с цветами, думала, кусок ситцевой занавески. Нет, вижу: сморкается. Теперь понятно, что он с моим платком делать будет. Не заваляется – пригодится.

Глава XXXIII Болезнь кстати. – Сборы. – Мои мысли и заботы

А Володя-то наш, оказывается, преостроумный юноша. Несколько дней тому назад вдруг «кхи-кхи» – кашлять изволил начать. Как будто ума в этом особенного и нет, а вышла одна прелесть. Хоть по календарю у нас и весна полагается, но это еще ровно ничего не доказывает – календарь сам по себе, холод сам по себе. Ветрище старается – дует будто зимой, а Володя мой себе разгуливает, а пальтишки-то, знаете, какие у кадетов, легонькие, ветром подшитые, вот и простудился.

Сперва мы все страшно перепугались, думали – опять воспаление легких будет, потому, говорят, раз было, того и гляди второе хватишь. Но теперь испуг наш давно прошел, а я, грешный человек, рада-радешенька, да и Володька тоже.

Послали, конечно, сейчас же за доктором. Тот начал стукать, слушать:

– Дышите. Не дышите. Считайте «раз, два».

Всякую такую комедию проделал и сказал, что опасного ничего нет, только все-таки где-то что-то не в порядке, еще не залечилось, а потому нужно его скорей везти туда, где потеплее, – в Крым или Швейцарию.

Ведь эдакий умница доктор! Лучшего он ничего и придумать не мог бы.

Стали папочка с мамочкой судить да рядить и решили нам троим – мамусе, Володе и мне – ехать в Швейцарию, сейчас на Женевское озеро, а потом в горы.

Ну, что? Разве Володя не молодчина, что закашлял? Я прямо-таки с ума схожу от радости, да и он тоже. Как только нам это объявили, Володька в ту же минуту очутился на голове, ноги кверху, каблуками пощелкивает и кричит:

– Да здравствует кашель и славный доктор Образцов! Многая лета!

Если б к немцам, я бы меньше радовалась, но на Женевском озере ведь все французские швейцары живут. Вот там смешно, должно быть: какой-нибудь дворник или извозчик вдруг по-французски разговаривает. Умора! Чухонка молоко продает, или баба с ягодами придет – тоже по-французски. Чтобы только это одно посмотреть, уже поехать стоит.

По-французски, по-немецки – все-таки еще как-нибудь можно себе представить, что мужики говорят, но вот по-английски? Этого положительно быть не может. Английский язык такой трудный, что, мне кажется, даже и приличные англичане не очень-то друг друга понимают, притворяются больше. Где уж мужикам говорить!

Какой в Швейцарии главный город? Вот не знаю. Где же государь-то их живет? Впрочем, правда, ведь у них государя совсем не водится, у них и у французов не полагается, просто они сами кого-нибудь себе в старшие производят, оттого тот и называется «произведент». Ведь вот отлично все это знаю, а непременно перепутаю; правду мамочка говорит, что голова у меня как решето.