Imprimatur - Мональди Рита - Страница 7

– Что случилось бы, если б мы выбрались на улицу до окончания срока карантина? – прервал я его.

– Бежать – самое неприемлемое в нашем положении, – взялся ответить мне Кристофано, – учитывая, что все выходы заколочены, даже тот, что ведет из башни дамы Клоридии на крышу. Кроме того, окна забраны решетками или расположены высоко над землей, а под ними денно и нощно ходят часовые. Словом, если тебя схватят, то подвергнут еще более тяжкому наказанию и изолируют уже не на месяцы, а на годы. Ажители квартала не преминут помочь властям в поимке беглеца.

Наступил вечер, и я разнес по комнатам масляные лампы.

– Постараемся сохранить здравый рассудок, – продолжил тосканец, бросив красноречивый взгляд в сторону моего хозяина. – Надо дать понять, что у нас все чин-чином. Если ничего не изменится, я даже не стану вас обследовать, разве что вы сами меня об этом попросите. В случае же, если кто-то занеможет, я буду вынужден осмотреть каждого. Это в наших общих интересах. Предупредите меня, если ощутите слабость, пусть и не придадите ей большого значения. Как бы то ни было, лучше не расстраиваться заранее, поскольку этот человек, – он указал на недвижное тело г-на де Муре, – умер не от чумы.

– От чего же тогда? – тут же поинтересовался аббат Ме-лани.

– Повторяю, не от чумы.

– Откуда тебе знать? – с недоверием спросил аббат.

– Лето еще в разгаре, стоит довольно-таки теплая погода. Будь это чума, мы бы столкнулись с ее летней формой, вызванной повышенной температурой воздуха, то есть она сопровождалась бы головной болью и горячкой. В этом случае трупы чернеют и нагреваются, лимфатические узлы также чернеют и быстро разлагаются. Но у данного трупа и в помине нет ганглиев, флегмон, фурункулов или абсцессов – называй как хочешь, – ни под мышками, ни за ушами, ни в паху. Температура тела не повышена, нет и излишней сухости. И наконец, судя по тому, о чем поведали его спутники, он хорошо себя чувствовал за несколько часов до смерти. Этого довольно, чтобы я исключил заражение чумой.

– Значит, дело в чем-то ином? – продолжал допытываться Мелани.

– Повторяю. Следовало бы прибегнуть к вскрытию, ну, то есть вскрыть тело и изучить его изнутри, как делают голландские медики. Это могло бы дать нам картину молниеносного воздействия гнилостных очагов, которую не удается обнаружить раньше, чем это приведет к непоправимым последствиям. Однако я не заметил на трупе следов разложения, не почувствовал зловония, кроме того, что характерно для смерти и возраста. Я мог бы предположить, что покойный стал жертвой болезни Мазукко, или Модоро, как ее называют испанцы: провоцируя появление флегмоны или абсцесса внутри черепа, она невидима и неизбежно приводит к смерти. В самом начале своего развития болезнь поддается лечению. Словом, знай я о чем-либо подобном заранее, я был бы в состоянии спасти господина де Муре. Было бы достаточно открыть одну из двух вен, расположенных под языком, подмешать в питье несколько капель купоросного масла и наконец помазать живот и голову миррой. Однако складывается впечатление, что у господина де Муре не было признаков какой-либо болезни. Иначе…

– Что иначе? – все не отставал Мелани.

– От болезни Мазукко не распухает язык, – с выразительной миной на лице заключил доктор. – Подобный симптом возможен при… чем-то, подобном воздействию яда.

Яд. Кристофано отправился к себе, а все присутствующие молча воззрились на труп. Тут я впервые увидел, как иезуит осенил себя крестным знамением. Пеллегрино опять прорвало, и он принялся клясть судьбу-злодейку, одарившую его ко всему прочему трупом, да еще, возможно, отравленного человека. Что скажет по возвращении его жена?

Постояльцы тотчас пустились вспоминать знаменитые дела об отравлениях, замелькали имена правителей прошлых времен, Карла Лысого, Лотаря, короля франков и его сына Людовика, и имена тех, кто правил недавно, таких как Борджиа, Валуа, Гизы, а также названия ядов – акватофана, кантарель. Стыдливое содрогание охватило всех, ведь страх и яд неотделимы друг от друга: вспомнили, что, прежде чем взойти на французский престол под именем Генриха IV, Генрих Наваррский самолично спускался к Сене, дабы набрать воды для питья, боясь пасть жертвой отравления. Дон Хуан Австрийский погиб, натянув отравленные сапоги. Стилоне Приазо напомнил, что Екатерина Медичи травила Жанну д'Альбре, мать Генриха Наваррского, с помощью перчаток и надушенных воротников и пыталась еще раз проделать это, предложив сыну Генриха IV роскошную книгу об охоте, чьи страницы были пропитаны смертельным ядом, доставленным из Италии.

Кто-то заметил, что губительные составы часто готовились астрологами и парфюмерами. Кто-то привел пример кардинала Лотарингского, отправленного на тот свет в Варфоломеевскую ночь слугой печально известного настоятеля аббатства Клюни с помощью отравленных золотых монет. Не был забыт и Генрих де Лютзельбург, скончавшийся от яда, заложенного в облатку. Вот уж поистине святотатственная смерть!

Стилоне Приазо оживленно переговаривался то с одним, то с другим, убеждая, что поэтам и вообще людям искусства всегда приписывают бог знает что, а вот он – лишь поэт, рожденный таковым, и более ничего, да простит Господь его нескромность.

Затем постояльцы набросились на меня с расспросами о бульоне, который я подал утром r-ну де Муре, и мне пришлось снова и снова повторять, что никто, кроме меня, к нему не притрагивался. В конце концов интерес ко мне иссяк, и меня оставили в покое.

В какой-то момент я заметил, что аббата Мелани уже нет с нами. Было поздно, пришла пора прибраться в кухне.

В коридоре я столкнулся с молодым англичанином г-ном де Бедфордом, переносившим вещи в другую комнату и не присутствовавшим при уточнении Кристофано своего диагноза.

Он медленно брел по коридору, чем-то сильно расстроенный, а увидев меня, даже вздрогнул.

– Это всего лишь я, господин Бедфорд, – успокоил я его.

Он молча уставился на лампу в моей руке, на лице его было написано потрясение. Впервые он преодолел свою пренебрежительную манеру общения, проистекавшую из его флегматичного характера. Ему претила моя простая натура, и он часто давал мне это понять, тем более что это было нетрудно сделать в отношении слуги. Сын итальянки, он прекрасно владел нашим языком, а его словоохотливость даже развлекала за ужином сотрапезников.

Молчаливость, присущая ему в этот вечер, произвела на меня впечатление. Я передал ему мнение Кристофано относительно того, что у нас нет чумы и бояться нечего, а также что Муре скорее всего был отравлен.

Он открыл рот и, потрясенно глядя на меня, стал отступать назад, а затем вдруг резко повернулся и кинулся к себе. Я услышал, как в замке повернулся ключ.

Первая ночь С 11 НА 12 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА

– Не обращай внимания, мой мальчик.

На этот раз вздрогнул я. Передо мной стоял аббат Мелани, видимо, как раз в этот момент спустившийся с третьего этажа.

– Я проголодался. Не заглянуть ли нам на кухню?

– Сперва нужно поставить в известность господина Пеллегрина. Он запрещает мне в неурочные часы брать в кладовке еду.

– Не беспокойся, твой хозяин пребывает в обществе любезной его сердцу бутылки.

– А как быть с распоряжениями доктора Кристофано?

– Это вовсе не распоряжения, а советы. Которые мне представляются излишними, – изрек он и двинулся на первый этаж. Я за ним. В кухне я отыскал для него немного хлеба, сыра и подал со стаканом красного вина. Мы сели за большой кухонный стол, за которым мы с Пеллегрино обычно принимали пищу.

– Расскажи мне, откуда ты родом, – попросил он, подкрепившись.

Польщенный его интересом к моей скромной особе, я вкратце поведал ему историю своей несчастной жизни. Когда мне было несколько месяцев, я был подброшен в монастырь под Перузой. Монахини поручили меня заботам одной милосердной женщины, жившей неподалеку. Когда я подрос, меня отвезли в Рим, там меня взял под свое крылышко брат этой женщины, священник из церкви Санта-Мария-ин-Постерула. Я прислуживал ему, а перед тем как покинуть Рим, он отдал меня на попечение г-на Пеллегрино, чье заведение рядом с этой церковью.