Спутники Волкодава - Молитвин Павел Вячеславович - Страница 76

— Памела! Памела, дрянная девчонка, где ты?! Где тебя носит, мослатая кляча, когда люди умирают от жажды и голода? — донесся из зала яростный вопль Хряка.

— Не бойся, он не придет, — жарко выдохнула девушка в ухо Эвриха и повисла на нем, содрогаясь и всхлипывая, исступленно покрывая его плечи и грудь страстными поцелуями.

— Ты замечательная! Твое тело поистине восхитительно! Мне никогда не было так хорошо!.. — бормотал между тем юноша, гладя ее плечи и спину с выпирающими, словно обрубки крыльев, лопатками. Он врал без смущения, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Очнувшись от дурмана соития, она все поймет и не осудит его. Но если промолчит он, то кто и когда скажет ей эти слова? Да и скажет ли? Или вечно будут ее кликать только мослатой клячей, а то и похуже чего удумают? Так пусть же она получит от этой мимолетной случайной встречи с ним все возможное. И не важно, что сам он почти не испытывает удовольствия от близости с этой женщиной: некрасивой, неумной, неумелой и обладающей еще целой кучей других, более мелких недостатков. В конце концов, он сегодня ночью еще возьмет свое и пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться прелестями любви. Кстати, если Сестий уже сделал свое дело, то чересчур долго задерживаться в объятиях Памелы все же не стоит — любовные игры на подпиленном суку могут ему дорого обойтись!..

— Хорошо, Хряк сюда не заявился. Я уж подумал, когда он орать начал, что вот-вот ввалится.

— Зачем ему? — хрипло промурлыкала Памела, неловко сползая со стола. — Если я не отзываюсь, значит, вышла во двор, и тогда ему проще самому в подвал за пивом спуститься, чем меня разыскивать. Да и миску похлебки из котла налить — тоже руки не отсохнут.

— Понятно, — пробормотал Эврих. Раз криков из подвала не доносилось, значит, Сестий успел удрать, и ему самое время откланяться. — Ты говорила что-то о похлебке. Это не она подгорает? — поинтересовался он с самым невинным видом.

— Типун тебе на язык! — Памела вмиг подхватилась, накинула одежду и выскочила из каморки. Юноша последовал за ней и, пока встревоженная повариха принюхивалась и соображала, что к чему, выскочил на улицу.

Из-за мощных тополей послышался призывный свист.

— Ты что, другого времени не нашел, чтобы с этой мослатой клячей любиться? — укоризненно обратился Армин к Эвриху, когда тот укрылся за стволами деревьев. — Сейчас потеха начнется, а ты!.. Пошли, посмотрим, что там, на улице, делается.

— А где Сестий?

— Да там же, со всеми, где ему еще быть! Он сказал, что снадобье свое прямо в кувшины высыпал, так что долго ждать не придется. А я, гляди, ловко трубу заткнул? Ни струйки дыма не просочится! Погоди, сей момент пивоглоты из дверей-то полезут, запомнит Хряк этот день, ох запомнит!

Приятели выбрались на улицу и увидели, что дверь таверны уже подперта двумя толстыми колами, а над входом, над вывеской с нарисованным кабаном, покачивается плоское, но весьма выразительное изображение детородного мужского органа со всеми причиндалами. Горожане, правда, давно уже переименовали таверну: звать Хряка Боровом все равно никто не станет, и, глядя на новую вывеску, Эврих не очень понимал, зачем было Гвену своим выпечным изделием оповещать всех и каждого, что боров и некоторые части тела, делавшие его некогда хряком, существуют по отдельности. Почему-то после объятий Памелы и вывеска, и все происходящее перед дверями «Борова» показалось ему нестерпимо детским и глупым. Он представил, как кашляющие и задыхающиеся от дыма люди начинают чувствовать острую резь в животах и, бросившись к дверям, обнаруживают их закрытыми, и не усмотрел в этом ничего забавного. Глупая, злая и в общем-то совсем не смешная шутка. Пострадает от нее в конечном счете не Хряк, а ни в чем не повинные посетители таверны, среди которых мог оказаться его собственный отец или старшие братья. Или отцы и братья его товарищей.

Вся эта затея, включая совершенно бессмысленную и едва ли просуществующую до утра вывеску, была, безусловно, глупой. Столь же глупой и никчемной, как и его с Памелой соитие, но исправить уже ничего невозможно. Разве ему удастся убедить парней хотя бы колья от дверей убрать? Да ни в жисть! И самого бы его тоже никто не убедил, если бы не… Если бы что?.. А, плевать! — одернул сам себя Эврих. Обвел взглядом напряженно следящих за дверями таверны Сестия, Армина, Блоссия, Гвена и остальных и, не сказав никому ни слова, торопливо зашагал прочь от «Борова», благословляя Всеблагого и Богов Небесной Горы за то, что приятели его забыли о черном ходе, через который Хряк, если мозги у него окончательно не заплыли жиром, выведет посетителей прямо к стоящему позади дома нужнику. И сделано это будет очень и очень своевременно. Последняя мысль слегка развеселила Эвриха, однако чуть позже он подумал о том, как отнеслась к его бегству Памела, и ему снова стало гаже гадостного. Но, опять же, исправить уже ничего нельзя. Ни деньгами, ни подарками ему не искупить свою вину. Впрочем, денег у него все равно нет и подарить нечего. Разве что цветов нарвать? Девчонки любят цветы. Вот только Памелу-то девчонкой никак не назовешь. Он вспомнил ее прикосновение к своей плоти и скрипнул зубами от внезапно нахлынувшего чувства нестерпимого стыда. Несчастная, изнывающая от желания быть любимой женщина, она, верно, догадывалась, что он зашел не просто так, и все же не оттолкнула его, не прогнала. А он? Какой же он мерзавец и дурак к тому же! Сбежал и даже слова доброго напоследок сказать не удосужился!

Эврих развернулся и зашагал к дому префекта. Жена Юния любила цветы, и огромные фиолетовые астры цвели в ее саду даже зимой. Он нарвет большой букет; клумба, где растут астры, всегда поражала его своими размерами; заметного ущерба она не потерпит. А Памела… Даже если она бросит цветы свиньям, он должен их ей принести. Хотя бы для того, чтобы облегчить собственную совесть. И еще он нарвет букет для… ночного визита, который отложить ну никак невозможно. Зато уж с завтрашнего утра его ни на какие «подвиги» никаким калачом не заманишь!

Эврих почесал в затылке, припоминая, что, кажется, похожий зарок уже когда-то себе давал. Ну да мало ли что было, теперь-то уж он наверняка образумится!

3

Обед превзошел все ожидания — Верцел Таний Рез был искренне обрадован появлением в его доме Хриса и сделал все возможное, чтобы должным образом почтить дорогого гостя. Пожилой торговец глубоко уважал Хриса Сертория Панонира как удачливого купца и отважного путешественника, высоко ценил его безупречную честность, широту души и верность данному слову. Все эти черты характера в большей или меньшей степени были свойственны едва ли не всем аррантским купцам, для которых торговля была не просто средством прокормиться, но и образом жизни, и ее целью. Сознательно или бессознательно, они сторонились тех, для кого нажива была превыше всего — в многотрудных и рискованных путешествиях алчный спутник легко превращался из ненадежного товарища в лютого врага. Верность слову для потомственного торговца была качеством естественным и жизненно необходимым, и в этом отношении Хрис тоже не особенно отличался от своих собратьев по ремеслу. Удивительным было другое — ему была совершенно чужда скрытность, за кружкой вина он не раз раскрывал Верцелу секреты, которые могли принести баснословные деньги, и не требовал ничего взамен. Так, походя, он продиктовал состав, излечивающий язвенную болезнь, рассказал о хинном дереве, кора которого соответствующим образом обработанная, излечивает малярию. Да мало ли еще всякого открыл он с таким простодушным видом, что Верцелу оставалось лишь глаза от изумления выкатывать.

Откровенность Хриса настораживала и поначалу даже пугала искушенного и опытного купца, который за полвека успел привыкнуть к тому, что никто и никогда даром не открывает тайн, продав которые можно сколотить изрядное состояние. Тайны — это тоже товар, причем не из худших. Приписать столь странное поведение глупости или юношеской доверчивости Хриса, с которым Верцел познакомился лет пять назад, тоже было никоим образом нельзя. Глупый купец — это и не купец вовсе, да и тридцать лет — возраст достаточный, чтобы изжить в себе детскую порывистость и непосредственность, столь неуместные в делах. Разъяснилось же все самым неожиданным образом, когда Хрис, прозванный Странником, в очередной раз появившись в Аланиоле, на вопрос, откуда прибыл, ответствовал, что давеча спустился из Верхней Аррантиады.