Путь Эвриха - Молитвин Павел Вячеславович - Страница 31

Карабкаясь по искрошившейся винтовой лестнице, Эврих внезапно почувствовал головокружение и с тоской подумал, что правильно бывалые люди говорят: век учись, все равно дураком помрешь. Ну зачем, спрашивается, ему было, услышав вопли этих надумавших прокатиться по реке кровожадных степнячек, бросать свое чудесное убежище, в котором он успел так славно обжиться, отогреться и отоспаться, и бежать во тьму, лезть в темную как деготь воду, из которой, того и гляди, высунется зубастый зверюга и сделает его на голову короче? Чтобы нянчиться с этими чумазыми бабами, которые приняли его за какого-то злого духа и готовы были расчленить на месте? А ведь когда они обогреются и освоятся в башне, похвальное намерение избавить сей славный мир от ужасной твари, спасающей утопающих для того только, чтобы завладеть их душами, может вновь посетить его подопечных. Тогда, если маленькая Нитэки заснет — глазки у нее, кстати, сонные-пресон-ные, — заступиться за него будет некому и многомудрый Тилорн не получит своего «маяка» во веки вечные…

Борясь с головокружением и нежданно-негаданно навалившейся слабостью, Эврих все же добрался до облюбованного им зала прежде, чем погас факел, и, дабы избежать в дальнейшем каких-либо недоразумений, с места в карьер принялся рассказывать прекрасным незнакомкам о том, кто он такой и каким образом очутился на старом маяке. Пока женщины осматривали просторное помещение и подкладывали в огонь обломки просмоленных досок, аррант, кутаясь в истлевшую овчину плел небылицы несравнимо более правдоподобные, чем сама правда. Он продолжал плести их, когда, мало-помалу успокоившись, степнячки, коротко отвечая на его вопросы, начали распаковывать свои узлы и развешивать для просушки вещи над ожившим и самозабвенно задымившим костром. Он говорил и говорил, даже когда Нитэки заснула на руках у своей прелестной матери, которая к тому времени уже перестала опасливо коситься на спасшего их чужеземца, явно страдавшего недержанием речи и потому, без сомнения, ничуть не страшного, ибо понимал: не только сказанное им, но и сами звуки его голоса действуют на потрясенных женщин успокаивающе. Болтливый человек всегда кажется менее опасным, чем молчун, и хотя он далеко не всегда был уверен, что слушательницы хорошо понимают его речь, говорил, говорил и говорил…

После того как аррант замолк и глаза его сами собой закрылись, женщины, помолчав некоторое время и попереглядывавшись, с удивлением обнаружили, что, хотя вроде бы и не раскрывали ртов, незаметно успели рассказать ему много такого, о чем говорить первому встречному ни в коем случае не следовало. Они назвали свои имена. Поведали о том, что бежали из поселка кокуров, на который должны были напасть заключившие между собой союз хамбасы и сегваны. Что нанг хамбасов имел причины подвергнуть мучительной казни Тайтэки, бывшую некогда его женой, и Алиар, не уберегшую свою госпожу от повторного замужества, а куне сегванов охотно содрал бы со своей опальной супруги кожу за то, что она предупредила родичей о готовящемся на них нападении…

— Может быть, он и не злой дух, но наверняка колдун! — убежденно заявила Кари, с ненавистью разглядывая прислонившегося к разломанному бочонку незнакомца. — Вызнал все наши тайны и спит себе, как ни в чем не бывало!

— А по-моему, он просто из сил выбился. Смотрите, какой худущий! И в чем только душа держится? Слышите, как тяжело дышит? — Алиар склонилась над Эврихом.

Тайтэки, не выпуская из рук сладко посапывающую дочь, последовала примеру бывшей служанки:

— Похоже, занедужил. Оттого и кожа клочьями сходит и лицо в пятнах. Как бы к нам от него хворь какая не перешла.

— Ой-е! Вы как хотите, а я до завтрашнего утра отсюда шагу не сделаю! — твердо сказала Алиар. — Дрова есть, натаскал, видать, этот аррант с берега моря. Окно плащами завесим, чтобы не дуло. Да и поесть бы не мешало. Не всю же снедь вода испортила?

— Уходить я тоже не собираюсь, — согласилась Тайтэки. — Но если он хворый…

— Может, сбросим его с башни? — предложила Кари, оживляясь. — Не нравится он мне. Хворый не хворый, а сил у него поболее, чем у нас всех, вместе взятых, будет. И глаза зеленющие — въедливые — ох не к добру! Опять же лысый, пятнистый, борода растет! И слова не по-нашему произносит. Половину я еле поняла, а остальные так и вовсе…

— Молодец, не зря три года с Канахаром ложе делила. Успела кое-какие ухватки перенять, — бросила не глядя на бывшую госпожу Алиар, сражаясь с ремнями на сумке, которую собственноручно набивала сушеным мясом.

— Ты!.. Да как ты можешь!..

— А ведь и правда… Чего-то мы того… Устали, наверно. Брось, Алиар, возиться, намокшие узлы не развяжешь — резать надобно. Давайте-ка лучше спать. Поутру видно будет, что нам с этим пятнистым чужаком делать. — Тайтэки широко зевнула, и высокая квадратная комната, заваленная досками, обломками бревен, обрывками шкур и канатов, поплыла у нее перед глазами. Она еще успела подумать, что хорошо бы, в самом деле, завесить окно, из которого тянет холодом и сыростью, но, вместо того чтобы встать, пододвинулась поближе к разложенному на каменных плитах пола костру, прижимая к груди тихо посапывающую дочь.

Надо было, конечно, связать, от греха подальше, этого чудного арранта, но… Боги Покровители не оставят, а веки слипаются, будто их медом намазали. И руки-ноги отяжелели, не желают слушаться… О Великий Дух, сохрани и сбереги Тантая! Стань ему защитой и заступой, раз уж не позволил заботиться о нем родной матери. Как-то ты там, сыночек мой ненаглядный?..

8

Воздух благоухал. Весь Фухэй был пропитан ароматом цветущих вишен и, казалось, утопал в бело-розовой пене цветов, более всех других любимых Батаром. Цветение вишен знаменовало собой начало лета, приближение которого юноша в этом году прозевал, поглощенный выполнением ответственного заказа. Угремунда — жена Баритенкая, одного из богатейших купцов города, — заказала мастеру Тати изготовить из слоновой кости оправу для зеркала, величиной в человеческий рост, столик для туалетных принадлежностей, ларец и полдюжины шкатулок для благовоний, притираний и красок, которыми женщины, искусно нанося их на лицо, увеличивают свою привлекательность. Богатый заказ кормил Харэ-ватати и трех его учеников в течение этой зимы и, поскольку другие жены купцов ни в чем не пожелают уступить Угремунде, обещал обеспечить косторезов работой еще по меньшей мере на два года.

Поручив ученикам разработку эскизов гарнитура, мастер Тати обещал, что тот, кто предложит наиболее интересный вариант, будет делать оправу для зеркала — самую трудоемкую, сложную и, соответственно, самую дорогую часть заказа. Никогда прежде Батар не стремился заполучить работы больше, чем его товарищи:

Шингал и Чичган, будучи на несколько лет старше, успели уже обзавестись семьями и отбивать у них хлеб юноша ни в коем случае не желал. Тем более он всегда мог подзаработать, изготовляя маленькие статуэтки, которые охотно брал Харидад, сбывавший их посетителям своей лавки за хорошие деньги. В этот раз, однако, Батар из кожи вон лез, чтобы мастер Тати признал его эскизы лучшими — раз уж Атэнаань согласилась выйти за него замуж, он должен доказать Харидаду, что тот не прогадает, выдав свою дочь за сироту.

Справедливости ради следует заметить, что сиротой Батар не был. Отец его много лет назад действительно был убит кочевниками у стен Фухэя, но мать жила и здравствовала, выйдя замуж за Абальгая, служившего стражником у ворот Мертвой Лошади. Мздоимец, пьяница и скандалист, Абальгай частенько поколачивал жену, не забывая при этом об исполнении своих супружеских обязанностей, и вскоре она подарила ему трех дочерей и двух сыновей. К тому времени Батару исполнилось тринадцать лет и он, набравшись смелости, попросил у мастера Тати разрешения ночевать в его мастерской. Харэватати не возражал, и с тех пор юноша редко появлялся в доме матери. По праздникам он заглядывал туда, чтобы одарить сводных братьев и сестер гостинцами, однако Абальгая визиты эти не слишком радовали, да и мать, вечно занятая по хозяйству, чувствовала себя в его присутствии как-то неловко.