Стужа - Власов Юрий Петрович - Страница 72

Дед Иван возится с наживой — это требуха с бойни. Что затухла — это даже хорошо. Раки охотней выползают на тухлятину. Но вонь! Как дед Иван может копаться голыми руками!

— «Синего глаза» бы, а? — говорит безногий. У него лицо будто выковано из красно-желтой меди. Губы красиво полноватые, но обветрены до трещин.

— Шо, по душе житье вполпьяна? — не отрываясь от мясной каши, бубнит дед Иван. — Потерпи! Не видишь, чин дня не дозволяет «синий глаз». Забот по маковку.

— Озябло у тебя сердце с годами, Ваныч. Озябло. Чересчур правильный ты, навроде кассы.

— А тэбе шо, попрыжали годы? Чуешь их в соби?

Безногий ухмыляется: «Хрен с тобой, Ваныч». И сноровисто толкаясь руками о землю, скачет к автомобилю.

— Это верно, со мной, — соглашается дед Иван. — Тут фасон соблюден, не испорчен. А ты шо думаешь: я старый хрен с горькой редькой, толокном и пареной редькой?

Безногий больше не скачет. Снизу глазеет на деда. На его чеканно-красивом лице веселье.

Я отворачиваюсь. Мне поскорее надо снести все кольца к худому. Когда я просовываюсь за кольцами в «Победу», меня обдает жаром. Я с охапкой колец осторожно, и в то же время некрепко, как ходят, если не видят землю, иду к худому. Безногий сидит все в той же позе, сплетя на груди руки. Они у него дутые от мускулов.

— Хвост растопырил, — бубнит дед. — Дитыня…

Безногий — хозяин «колес», это и есть его доля в деле, самая существенная доля. Собственных автомобилей здесь раз, два — и обчелся. И отсюда ему привилегия, не только потому, что нет ног. Привел автомобиль — и гуляй. А в общем-то, тут и хлопот на двоих…

Дед Иван вяжет тухлое мясо к ячеям сети. Самодельный нож тут же, врезан в землю. Время от времени дед Иван спускается к озерцу и бережно топит кольца: так далеко, как дозволяет глубина. Место метит деревянный буй.

Озерца не пересыхают из-за ключей. И ключи, видно, богатые, если озерца сыты и по такой жаре. Это глубинные ключи, до которых не всякая засуха достанет.

Я оглядываюсь: сколько же птиц!

Запах степи солнечен, сух, скуп и в то же время яростен.

— Губит человека не пиво, а вода, — беззлобно ворчит безногий, поливая водой из бутылки плечи и голову.

Все тут слушаются деда Ивана. Он за старшего. Он и назначает место. Он на сотни верст знает каждую балочку, каждую лужу. Зимой дед Иван стреляет лис, зайцев, силками давит сусликов. За сусликов с ним в конце сезона расплачиваются натурой: мука, сахар. И семья держится. Но главное — это раки. На раках он «поставил дом», как сказала моя мама. За один лов, если место выбрано с толком, они берут тысяч восемь бокастых кубанских раков. Торговки с базара скупают их за полтинник штука, а сами толкают за рубль.

Милиция, само собой, все знает. Но дед Иван ладит с участковым. Как — молчит. По-моему, тот в доле. У милиции тоже ведь есть оправдания: дед — пенсионер, семья изрядная, а безногий — инвалид войны. Вот худой… вроде в совершенной исправности, и ему не больше пятидесяти, хотя я могу ошибиться на целый десяток лет: он не брит, замурзан и зверски тощ.

Смотрю на худого. Пожалуй, я прав: пятьдесят. У худого костлявая шея с глубокой ложбиной посередине, голова по-тюремному выстрижена. И на самой макушке кепочка с маленьким козырьком — «заклепка». А сам он в затертом, затрепанном синем пиджаке и таких же «брючатах». Под пиджаком рубашка неопределенного цвета. От него за несколько шагов разит пивом…

Я в отпуске. И сам напросился с ними на промысел. Дед Иван двоюродный брат моей мамы.

Сейчас они расставят снасти и укатят в город. Я для них весьма кстати: вместо сторожа при ловушках. Пока сети в работе, делать всем нечего, а доставать их только утром.

— Настреляй перепелов, — велит дед Иван. — Ружье в багажнике, патроны пошукай на дни корзыны.

Я уже видел это ружье. Шагаю к автомобилю. Из тряпок торчит приклад. Лак вытерся подчистую. От носка приклада — трещина, спеленутая изоляционной лентой. Часть ложа, что идет в поджим под щеку, подглублена ножом, очевидно, чтобы сподручней целиться, отчего у ружья уродливо-диковинный вид. К тому же сам приклад бит-перебит… Отстегиваю ремень. В стволах глуховатый стук. Ну и стволы! В зазубринах, воронение облезло, местами конопатины ржавчины. Въелась напрочь — не сковыривается.

— В стволы глянь, а то раздует, — слышу я голос деда Ивана.

Я переламываю ружье: по каналам наросты ржавчины и копоти, а так — стрелять можно. Выбираю со дна корзины патроны. Гильзы захватаны и помяты, не первый раз стреляны. Засовываю в карман, стараясь не дышать. Мутит от требухи. Кажется, гниль липнет к лицу.

— По стирни шукай. — Дед Иван связывает шнуром мясные обрезки. — Тама зерно клюють.

По марке это «тулка». Да-а, шат выше всякого допуска.

— Ружью блеск ны нужен. — Дед Иван пробует на крепость мясной узел. — Это не баба. Стреляй, ны быйся. Бой завидный. На… — И он швыряет авоську. — Замисто сумки. В нее клады.

От озерца на стол степи — ленивый всход. Пылью, хотя ступаю высоко. Сухмень! До дождей верных два месяца.

Я оглядываюсь. С нашим озерком сцепляются еще два, такие же сплюснутые в берегах и будто бритые: ни деревца, ни осоки, ни рогозы.

Закладываю в стволы патроны: хорошо принимают. Метрах в пятидесяти — жнивье. Справа пыльная порошь от нашей машины. Расстегиваю до пояса рубашку. Мне приятно бессилие солнца. Сколько ни давит, а мне все нипочем. Зной смаривает все запахи — лишь раскаленность воздуха и пыли. Шуршит трава — не войдешь в бесшумный шаг. Ружье разогревается. Ощущаю это в перехватах. А оно, кажется, недурно вывешено. Не клюет — я вскидываю ружье и пробую «в поводке». Щелкают курки, когда отжимаю их. Пружины, видать, из ремонта, новые — туги…

Босым я, может быть, и подкрался бы. Досадливо смотрю на траву: колючки. Трава свяла, а в ней колючки. Не желтоватые, а с матовой зеленцой: запаслись водицей. Брюки у меня засучены до колен — ощущаю, как стебли поплотнее сцарапывают кожу. А полынь-то не сжухла — голубеет под пылью… Нет, по жнивью не потопаешь босым. Стерня как гвозди. Горбы по степи — это скирды. Тень от скирды, что в полсотни шагах от меня, — куцая: солнце в самой верхушке дня. В перекат валит по небу. Не то что зимой…

А почему в стерне нет кузнечиков?..

Тыкаюсь с ружьем на взлет! Жаворонок… И еще, еще! Давно не стрелял перепелов, забыл, как и взлетают. Глазами помню, а вот мышцами и телом — не помню, остыл уже… Во мне какая-то сосущая пустота. Оборвал все внутри, чертовы взлеты!

«С милой дамой возвращался стиляга домой!» — Я зажмуриваюсь, стараясь отделаться от назойливости слов — эту песенку любит мой приятель, лейтенант Костя Леонтьев — обожатель дам с объемными бедрами. Чем шире и толще филейная часть, тем искреннее костино обожание.

Я сажусь.

После подъема степь наполовину задвинула автомобиль и людей. И оттуда я виден тоже наполовину. Я улыбаюсь птицам. Полевые жаворонки, каландры… а эта — колокольчиком? Переборы черноголовой овсянки. А свист — это каландра, вставляет в песню высвисты суслика. А там пустельга — легкая, уклончивая… А эта тень по прямой, что сразу исчезла — жулан… А эти смутные тени, большие — как будто кто-то водит ладонями по земле — это орланы-белохвосты… Там… дубровник? Наверное. Дубровников я видел три-четыре раза, могу ошибиться. Не знаю зачем: спускаю курки, придерживая большим пальцем, чтоб не сорвать выстрел. Вытягиваюсь на спине. Стерня злобно подпирает. Улыбаюсь ей. Пусть…

Ну и ладошки у земли! Сколько жара!..

Это же степь птиц! Я люблю птиц и голоса птиц. И в полете я всегда с птицей. И ничто — ни прошлое, ни будущее, ни слова — не имеет власти надо мной!..

Откладываю ружье в сторону на всю руку. Можно забыться — и тогда в шейке треснет, только обопрись. Чтобы стерня не колола затылок, завожу руки за голову: будто ложатся на гвозди. Пусть…

Жаворонок зависает надо мной. Пятном зыбится в слоях жара. Пятно постепенно отклоняется, и я теряю его. Но голос слышу. Это свистовой жаворонок. Он идет на взлет со свистами. Звучно-округлые свисты… А какие ж растяжные свисты у того… за головой… не вижу его!.. Наверняка свечой выпирает от поля. А свисты, свисты! Ах, молодец! Я теряю его голос в других. Их много здесь. Им, как и мне, не в тягость солнце. Наверное, не подавали голос, если бы им было жарко. Им и мне приятно солнце.