Стужа - Власов Юрий Петрович - Страница 54

Германское Главное Командование»[3].

А сбоку, на полях, кружок с наш медный алтын: германский орел в лапах держит свастику, тоже заключенную в черный круг. И там же крупными буквами набрано: «ПРОПУСК».

Скатываю листовку в комок и выстреливаю пальцами за бруствер. Пожрать бы…

Видать, за шоссе драка — такой грохот за Угрой. Это за спиной, правее. Там шоссе от Москвы через Малоярославец, Медынь, Юхнов на Рославль. По нему нам все подают…

С настила не слезаю, топко. Помаленьку грязь щеткой разгребаю. Ищу гранаты. Вчера все раскидало. На любой звук настораживаюсь, не минометы ли… Смертельно бьют, главное — мины в траншею ложатся. Пули — те поверху: присел — и нет беды, хошь в карты играй. А мина сверху, прямо на тебя…

Бутылки не разбились. Сцеживаю воду из цинки, позвякивают патроны. Ветерок — к немцам, трупами не дышишь. Зато от самого… Барахло киснет, как есть, припревает. Запах как от скотного двора.

Пашков к себе ушел: цинку с патронами принесть. Гришуха внизу, на ящике, глаза зажмурил, не шевелится.

Барсук обмотки перематывает, сипит:

— Смена через семь дней.

— Не трепись, — говорю, — лучше скажи, правда во втором взводе устанавливают ротные минометы?

Ефим плечами пожал — и к бойнице, снайпера выслеживать. О другом ни о чем не думает.

Тучи над самой землей, плотные, черные. Плохо глядеть, режет глаза от высматривания.

Барсук шепчет:

— Меняет бойницы. Травленый. Ночью из этой ни одного выстрела.

Говорю:

— Может, у него понос, не до стрельбы.

Эх, напиться бы! От пуза напиться. Да-а, воды вокруг — залейся… Под бруствером сплошная муть и грязь, смотреть тошно.

— Пусть у них матери плачут и рвут волосы, — бормочет Барсук. — Я ему за Леньку продырявлю кумпол, не жить мне, коли упущу.

Мы на самом бойком месте. Справа, километрах в семидесяти, Вязьма. Она под немцами. Здесь фронт в наш тыл пузырем вдавливается. Я думаю, километров на сто с лишним, аж до самого Ржева. За немецкими траншеями — Смоленск. Не сразу, не здесь, само собой. До него километров двести. И до Москвы, пожалуй, все двести…

Для немцев плацдарм выгодный, вцепились. Нашим же соблазн их придушить. А Вязьма как раз в середке горловины. Вот и не затихают бои. Мы здесь на самом намозоленном участке. Живая сила перемалывается быстро, особливо если такая, как мы — на затычку.

— Хорош карабин у старшины, — сипит Барсук. — Ну, дай курнуть, чего жмешь?

Дым пьянит. Курну, а внутри что-то и отпустит. Тут махра все заменяет: и жратву, и тепло, и отдых… и надежду.

— Хороша Маша, да не наша, — вздыхает Барсук. Это он о бинокле Погожева. — Дай курнуть, Миш.

Я ему чинарик в зубы:

— На, не клянчи, хрен сопатый!

С бумагой теперь туго: от газеты, почитай, лоскуток.

Каждая цигарка на учете… Кажется мне, не жил я, не было другой жизни: вот все время толкусь у бруствера и обмираю на пули, осколки, ночь… За день и ночь десятки раз расстаюсь с жизнью. Как сердце и голова не лопнули, как вообще жив, ведь здесь жить нельзя!

В плащ-палатки закутались, друг к другу жмемся. Ящик у бойницы — на попа, на нем сверху — Гришуха. Ему дежурить. Время от времени и сообщает, что там перед ним.

Пашков задремлет и обязательно, хрен сопатый, дернется, ну ровно лягнет. Обложим его, поелозим (от ящиков задницы немеют, хоть гвозди на них правь) и опять ловим сон.

Барсук аккуратно спит, не слышно — знай зубами поскрипывает. А я? Я длинный такой, что ли: на всех валюсь. Меня матерят, я им объясню: «Люди добрые, не к стене же прислоняться. Льет с нее, льдом льет вода, со снега». Вот и валимся друг на дружку, ядрена капуста!

Голова от такого сна чумовая; ноги ровно не свои, не чувствуешь. И знобит — ну на все сорок градусов жар…

Полыхает небо ракетами; затяжно, долго грохают выстрелы. Журчит вода. Кто-то кашляет. По траншее бубукают голоса… Гришуха ко мне спиной — одни кости! Пашков все больше задницу выставляет: на колени уронит себя и сопит, причмокивает. Я придремываю; голова мотается — гляди, и оторвется. Дурею, в себя проваливаюсь, жмусь под общую палатку, поглубже к теплу…

— У соседей справа — заварушка, — докладывает Гришуха.

— Ты там не пальни сдуру, — ворчит Пашков. — И без того в башке звон.

— Слышу, давно слышу, — сипит Барсук. — Не дай Бог прорвутся, шкуры. Куда ноги уносить?..

Ефим высказывает то, что тревожит нас каждую минуту: окружение! Уж мы-то по на слышались!

— Кабы тутошние немцы не завелись, — с тревогой бормочет Пашков.

Я кашляю, долго кашляю, кажется, кишки выплюну.

— Не усрись, — сипит Барсук. — На, курни, полегчает.

Это он закурил нарочно для меня, хрен сопатый. Мусолю бычок, подпаливаю пальцы и затягиваюсь, затягиваюсь. Вроде должно быть наоборот, а кашель проходит. Все так лечимся.

— Братва, а там драка, — с тревогой сообщает Гришуха. — Народу побьют!

— Без тебя слышим, — сипит Барсук и откидывает плащ-палатку.

Мать моя родная, отсветы по верхнему краю траншеи, но такие, ровно запалили полнеба! Бешеные отсветы, не унять их. Глаз с них не сводим. Что там?.. Кабы не окружили…

— Вот это да, — шепчет Пашков, — ну наложат народу.

— Что у них там? — спрашивает Гришуха.

Над головой паутина из трассирующих пуль. Ракета на парашютике полыхает долго. Свет прозрачный, ярко-синий. У соседей по нарастающей — взрывы, стрельба. Ночь и с их стороны наливается красным, дрожит.

Мы зажаты боем с обеих сторон. Один — тут, под боком, гляди, и нас замоет. А другой — далекий, от него лишь глухой рокот и этот отсвет на полнеба. Мы, как есть, в коробке.

— Ну дают, — бормочет Гришуха.

— Слазь, — говорит Пашков. — Моя смена.

Я встаю, даю слезть Гришухе. Он матерится, выщупывает сверху ногами опору. Я кашляю, со мной кашляет и Гришуха.

— Вот кашель пристрелили бы, а меня не тронули бы. — Я вытираю слезы.

— Не дури! Накликаешь, чего ты?! — не на шутку злится Барсук. — Сдурел, да?

Гришуха ворчит:

— Хоть бы соломы. Намозолил задницу. Поджопники раздали бы, что ли.

Слава Богу, у нас пока лишь неприцельная стрельба, жить можно. Пусть льет, пусть мерзнем — в заварушку бы только не втянули…

— Как они Генку утащили? — шепчет сверху Пашков. — Все же видно — не проползти. Смотри: любая кочка как на ладони.

— Вот ты и смекай, — сипит снизу Барсук.

Слышу, как вздрагивает спина Барсука. Ну одни кости!

— А главное — гляди, не спи, — не унимается Ефим, — а то всех передушат.

— Тебя не станут, — бормочет Пашков, — Тебя прирежут: жилистый ты больно.

Пробую губы: пухнут, не пошевелишь. Чем же меня так звездорезнуло?.. Снова натягиваем общую плащ-палатку, мостимся один к другому.

— Атас, братва, — шепчет Пашков. — Ротный!

Лотарев прошлепал, ничего не сказал. Видно, не одни мы такие ушлые. Да дураку ясное: втроем, вчетвером надежнее. Для всего надежнее: и для нас, и для обороны.

Вылезаю из-под плащ-палатки: жесткая, гремит. Кашляю. Отхожу на несколько шагов и оправляюсь. И взаправду бы не отшибли хозяйство. Я еще и не целовался, а хочется! Мерином жить-то?

— Хоть отлить есть чем, — говорит Пашков, — а то ведь задницу, поди, паутиной затянуло.

Стою, головой кручу. В ракетах все, ровно день. Ежели не убивали бы — даже красиво. Стою и любуюсь.

После смотрю на черный ком внизу: там, под плащ-палаткой, ребята. На винтовках, цинках, лопатках и нашем обмундировании — изморозь. И дыхание у Пашкова — белым паром. Не отпускает стужа.

Съежился у бойницы. Лед в воронках белый, пористый. Лужи разливаются… Скребусь помаленьку, грязь заедает. Волосы, хоть и стриженые, склеились, местами даже в коросте. До крови расчесываю. Тут на тебе не только вошь, а неведомо какие звери заведутся.

Житье — ангельское. Немец разнес полевые кухни со всеми припасами. Пути подвоза распутица вывела из строя. И от авиации тылам достается. НЗ давно подмели. И мы, как есть, без корки хлеба. И не напьешься: вода с гнилью. Кто попробовал — по двадцать раз в день портки сбрасывает. А вот водку… водку обещали, даже двойную норму. Но не чохом, а два раза в день — не сдуреем тогда. Первые сто граммов уже махнули. Так повело на пустое брюхо, хоть гармонь бери. Эх, нацеловал бы, нагладил бы…