Побег обреченных - Молчанов Андрей Алексеевич - Страница 21

Разговор был краток.

– Машину возьмете на штрафной площадке, – сказал капитан. – Вот справка. Только предварительно оплатите вчерашнюю «техпомощь». Жену вашу я навестил…

– Как?! – поразился Ракитин. – Когда?

– Успел, – ответил капитан мрачно. – Здорово она себя отделала… Но ничего, веселая такая женщина. – Он кашлянул и стал еще более суров. Продолжил, чеканя слова: – Супруга ваша претензий к вам не имеет, вы к ней – тоже, поэтому – свободны. Занимайтесь ремонтом.

Добравшись до конторы «техпомощи», Ракитин оплатил услуги ночной машины и заказал новую – на вечер. Затем отправился домой – ждать тестя.

Тесть – директор большого завода, – плотный, высокий, с крупными чертами волевого лица, сама невозмутимость и аккуратность, приехал на служебной «Волге», горевшей, несмотря на слякоть и лужи, черным, без единого пятнышка грязи, глянцем эмали.

Ракитин уселся сзади, возле объемистого пакета, сквозь молочные бока которого оранжево просвечивали апельсины.

– Зачем дал ей руль? – спросил тесть не оборачиваясь.

– Ну, я выпил, она – нет… – повторил Ракитин официальную версию, изнывая от презрения к себе.

Одежду оставили в машине. Прошли вестибюль, поднялись по лестнице, минули коридор, заполненный больными – перевязанными, на костылях, и вот палата, ее лицо среди казенных одеял, хромированных спинок кроватей; родное, любимое лицо – в малиново-ярких штрихах ссадин, побледневшее, но живое…

Он припал к ней виновато, различая краем глаза ее руку в гипсовой повязке с коричневыми от йода кончиками пальцев, беспомощно, но успокаивающе коснувшихся его плеча.

И он успокоился. Окончательно. Держал ее руку, вглядываясь растроганно в глубину ее глаз, слыша милый, единственно дорогой голос – единственно! – он понял это сейчас щемяще и обретенно, казнясь за пренебрежение ею, за измены свои и черствость.

– Как самочувствие-то? – шептал он, лишившись голоса и смаргивая невольно навернувшиеся слезы.

– Все в порядке. Голова немного болит – не пристегнулась тогда… И нога вот – не двинуть; но ничего, без переломов. Как Володечка, сынуля мой?..

– Пусть пока побудет у нас, – ответил тесть. – Тем более каникулы скоро; он к тому же с одноклассниками спектакль готовит…

– Такой, как на Новый год был? – спросил с угрюмой усмешкой Ракитин.

Людмила и тесть расхохотались.

Да, детки устроили дивное новогоднее шоу… Старый учитель, пребывающий в маразме и мало что соображающий, за сценарием и репетициями не уследил. Сопливый Дед Мороз, с носом, вымазанным за отсутствием грима губной помадой, доложил собравшейся в зале публике ряд сомнительных анекдотов, а сам же спектакль – с убийствами, скабрезностями и матерными частушками – вызвал у педагогического и родительского состава сильнейшее потрясение чувств.

– Вы уж там… корректируйте, – попросила отца Людмила.

– Да за ними уследишь!

– Граждане, – раскрыв дверь, объявила медсестра, – «тихий час», прошу на выход.

На штрафную площадку приехали вровень с подоспевшей «техпомощью». Увидев свою машину, Ракитин обомлел. Тогда, на ночной улице, в горячке шока, она представлялась ему куда менее изуродованной. Сейчас стало ясно: машины не существует.

Выгнутый дугой кузов был перекручен с правого бока на левый. Капот и правая дверь расползлись по швам. Смятая приборная панель и сиденья – в крови.

– М-да, – глубоко вздохнул тесть.

– И вы сидели справа? – недоумевал сержант, возвращая уцелевшую блок-фару, приемник и чехлы. – Ну, извините, свежи предания…

– Твоя лайба, духарик? – спросил жизнерадостно шофер «техпомощи», подводя стальную рогатину под перекореженную подвеску.

Ракитин угрюмо отвернулся, уставившись на такие же автоостанки, валявшиеся неподалеку, чьи-то чужие трагедии – засыпанные снегом, в черной пыли и птичьем помете. Тесть смотрел на него – напряженно и безучастно.

– Да, – сказал Ракитин тихо. – За рулем сидел я. Но она хотела, чтобы… Вернее, не хотела…

– Машину везем ко мне в гараж, – перебил тот. – На стоянку в таком виде нельзя. Разграбят.

Домой Ракитин вернулся вечером. Голова разламывалась от боли. Лег на кровать, включил телевизор.

Транслировали веселенькую киношку о приключениях бесшабашных жуликов в Америке века минувшего. Звучали мотивы в стиле «кантри», жесткие шуточки и выстрелы, умирали так, словно об этом одном и мечтали, лопались и тут же возрождались состояния.

Оптимистический кинофарс, в другое бы время позабавивший Ракитина, ныне вызвал в нем, подавленном большой материальной потерей и прочими неприятностями, острейшее раздражение, но выключить телевизор он не решился, с ящиком было не столь одиноко…

Но вот программа закончилась, экран погас, и в тишине комнаты вновь воцарилась тягостная правда: усталости, боли, мытарств и обязательств.

Первые долги он отдал, и милосердная безмятежность сна ждала его как награда, после которой начиналась выплата неотвратимых долгов дня завтрашнего.

Позвонила Рита. Расспросила, как, что. Александр расплывчато объяснил… Сказала: сидит у подруги неподалеку, если он не против – зайдет… Ракитин, маясь в сиротливом томлении духа, механически ляпнул: буду, мол, рад, тронут участием…

После же, опустив трубку, обругал себя последними словами, но путей к отступлению не нашел, а потому спешно побрился, глотнул из початой бутылки коньяку в надежде унять мигрень да и выйти как-то из взвешенного состояния; почистил ногти, забитые мазутом от троса лебедки: чтобы запихнуть беспомощный автотруп в тесный гараж, пришлось изрядно повозиться…

Вскоре появилась Рита – беспечно-возбужденная, разрумянившаяся от морозца…

– Выскажусь штампом, – произнесла она, поцеловав его в щеку. – От тебя пахнет, как от настоящего мужчины: чуть-чуть спиртным, чуть-чуть сигаретами, одеколоном и – бензином. – Рассмеялась.

Попили чаю, стесненно поговорили, избегая упоминаний о Люде…

Механически произнося общие слова, Ракитин клял себя в душе за то, что позволил прийти ей сюда. Однако – невнятно и вяло.

Голова болела так, словно на плаху просилась, мысли ворочались каменными глыбами…

Ушла она не скоро.

– Ты проводишь меня? – спросила, накидывая пальто.

– Да, я… посмотрю в окно, – произнес он, бесконечно равнодушный ко всему на свете. Поправился: – Голова что-то…

– Конечно-конечно, отдыхай… милый!

С огромным облегчением закрыв за ней дверь, он погасил ночник, готовясь уснуть в страдании тела и кроткой греховности души, как вдруг затрезвонил безжалостный телефон.

Звонил Семушкин.

Выспросил подробности, поахал, посочувствовал, поострил, сообщив в итоге, что завтра и непременно Ракитина ждет у себя начальство. Решается вопрос с командировкой в Испанию. В отделе завал, все перегружены…

Ракитин, измотанный, слушал его трескотню тупо.

Командировка, начальство – все это представлялось ему категориями какой-то иной жизни. А в этой была больница, изрезанное лицо жены, милицейские погоны, квитанции, искалеченное железо и хлопоты – прошлые, настоящие и будущие.

«Главное – жива», – еще раз подумал он, непритворно запамятовав случившуюся измену и уясняя, переводя будильник на семь часов утра: завтра не отоспаться – начальство вставало рано и рандеву с присущей ему непосредственностью также назначало засветло.

Приходилось подчиняться. Ведь и рандеву, и грядущий отъезд за рубеж, и завал работы на службе составляли жизнь, основу ее, а сегодняшний день забот – всего лишь издержки этой жизни, ее превратности. И, вероятно, неотвратимые.

ПОЛ АСТАТТИ

Все сорвалось!

Полночи они с переводчиком – болтливым заносчивым типом – проторчали у облезлого дома, в котором жил этот проклятый Михеев, напрасно пытаясь связаться по рации с гангстерами, должными вот-вот подкатить сюда с захваченным ими клиентом, но рация не отвечала, время перевалило за полночь, и вдруг из темноты возник этот самый парень – весь какой-то взъерошенный, прихрамывающий… Один. Без машины.