Русский эксперимент - Зиновьев Александр Александрович - Страница 6

На Западе ты свободен писать что хочешь и как хочешь. Но и издатель свободен печатать то, что сочтет нужным и выгодным. И пресса свободна обращать внимание на твою книгу или нет. И магазины свободны приобретать твои книги для продажи или нет. И покупатели свободны покупать их или нет. Запретов и цензуры, какие были в советский период, там нет. Но есть другие, не менее мощные средства помешать появлению нежелательных книг, их распространению и признанию.

Его книги печатали, переводили на десятки языков и всячески прославляли, поскольку они считались антикоммунистическими и антисоветскими. А как только разобрались, что они — нечто иное, хотя в них советское общество в изображалось в мрачном виде, отношение к ним резко изменилось, причем — как по команде. Почему «как»? Без «как», именно по команде из соответствующих центров. К счастью, он успел приобрести определенную репутацию и благодаря ей еще как-то держался на поверхности.

Свобода слова! Один из мифов века. На Западе допускали и поощряли критику советского общества, которую запрещали в Советском Союзе, и это воспринималось как наличие свободы слова на Западе и отсутствие такой свободы в Советском Союзе. Но в Советском Союзе разрешали и поощряли критику западного общества, которую далеко не всегда допускали на Западе. Но никто не рассматривал это как признак свободы слова в Советском Союзе и отсутствия таковой на Западе. Считалось, будто на Западе ты можешь говорить и печатать что угодно. И он, Писатель, разделял эту иллюзию. Он тогда не знал, что на Западе есть свои средства ограничения на свободу слова, более эффективные, чем советская цензура. Вернее, он что-то читал на эту тему, но не верил, как и все, считал это лживой советской пропагандой.

В 1990 году ему вернули советское гражданство и сняли формальный запрет на его сочинения — горбачевцы захотели привлечь его на свою сторону или хотя бы ослабить его критику горбачевизма. В России появились кое-какие публикации о нем, стали упоминать его имя. Некоторые издательства и журналы решили печатать его книги и даже кое-что напечатали. Но очень скоро это кончилось. Все те, кто держал его в изоляции все годы до перестройки и вследствие усилий кого он был выброшен из страны, остались на своих местах. Их отношение к нему как к самому опасному для них врагу осталось прежним. Публикации прекратились, так и не начавшись всерьез. Начался тот же бойкот, причем — теперь поддержанный со стороны Запада. Плюс к тому прибавился новый фактор — российская интеллектуальная среда стала стремительно превращаться в поле, зарастающее сорняками словоблудия, невежества, мракобесия, жульничества. «Прорасти» в этом поле с его идеями, для понимания и признания которых нужны были ум, образование, способности, нравственность и великодушие, было абсолютно невозможно. Так стоило ли идти дальше?! И куда идти?! И не кончился ли этот путь вообще?!

Первый вечер в Москве

Философ приготовил незамысловатый ужин. Бутылка водки. Сыр. Колбаса. Картошка. По нынешним временам и это в Москве — роскошь. Выпили за встречу. Поговорили о том о сем.

П: Как чувствует себя твоя жена?

Ф: Так себе. Сейчас прихворнула. Но на неделе непременно выберется сюда.

П: А не опасно оставаться в деревне? Может быть, привезти ее сюда. Тут все-таки больницы. Медицина.

Ф: Ты шутишь! От прежней бесплатной советской медицины и следа не осталось. Теперь это — недосягаемая мечта. Не верится, что она была. А мы смеялись, на заграничную медицину зарились. Жена и слушать не хочет о нынешних больницах. Предпочитает народные средства. Дешево. И помогает!

П: В общем, возвращаемся назад, к предкам. Ну что же, выпьем хотя бы за предков!

Ф: Тут ходили слухи, будто ты эти годы пил запоем. Это верно?

П: Чушь, конечно. Выпивал изредка. А на пьянство денег не было. И пить не с кем было. Да и не хотелось, — России для этого не хватало.

Ф: Странно, на Западе пьют больше, а выпить не с кем! Ты сам говорил, что в Германии 5 миллионов алкоголиков.

П: Ты же знаешь, для русского человека главное в выпивке — разговор по душам.

Ф: У тебя никаких родственников не осталось?

П: Нет.

Ф: Как так получилось, что ты остался без семьи и без детей?!

П: Символично получилось: я, психологический коммунист, остался без потомства. А как твои дети и внуки?

Ф: Коммунизм строили выходцы из рабочих и крестьян. И строили для рабочих и крестьян. А построилось другое. Мы стали профессорами, директорами, заведующими и т.д. Наши дети стали детьми представителей средних и высших слоев. У них другое воспитание, образование. Другие претензии к жизни. Им не надо было мерзнуть, голодать, погибать в боях, гробить жизнь на стройках. Одним словом...

П: Одним словом, твои дети приветствовали то, что началось после 85-го года.

Ф: И готовили этот переворот.

П: А сейчас?

Ф: В чем-то разочаровались. Но в общем и целом пристроились. И даже с какой-то выгодой. Квартиры хорошие купили. За границей бывают. Внуки свободно говорят по-английски. Будут дипломатами. Или в международном бизнесе. Мы почти не встречаемся. Я для них «коммуняка». О тебе и слушать не хотят. Считают, что ты предал прежние диссидентские идеалы.

П: Одним словом, порвалась связь времен.

Ф: Я знаю, ты с юности руководствовался принципом «Все мое ношу с собой». Но остаться верным ему в наше время, когда все стремятся нахватать как можно больше, обзавестись собственностью, для этого надо быть...

П: Ненормальным? Согласен. Но, как говорится, горбатого могила исправит. Извини, я не привез никаких подарков.

Ф: Брось! То, что ты приехал и будешь жить у меня, огромный подарок.

П: Зато я привез набросок новой книги. Почитай! Обсудим кое-что. Я ведь и приехал, чтобы здесь дописать последние главы.

После ужина Философ засел за чтение рукописи Писателя, а последний буквально впился в телевизор. На Западе он смотрел русское телевидение лишь урывками, а последние годы он вообще не имел такой возможности. Теперь он мог «насладиться» этим в изобилии. И с первых же минут он был потрясен увиденным и услышанным, как никогда до сих пор.

Произошедшие за пятнадцать лет перемены в России в концентрированной и как будто специально отобранной для него форме открылись перед ним на экране старенького телевизора. Перемены глубокие, всесторонние и действительно необратимые. Перемены во всем — в облике людей, в их движениях, в манере речи, в тематике мыслей, в эмоциях, в системе ценностей, в идеологии, во всей ориентации жизни. Это был совсем незнакомый и чуждый Писателю мир. Он ощутил себя инопланетянином, волею случая оказавшимся на неведомой планете.

РУССКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Начавшийся в 1917 году в России величайший к истории человечества социальный эксперимент закончился. Русский коммунизм погиб. В этой книге я хочу описать его в том виде, в каком он прошел через мой мозг, мою душу и мою судьбу. При этом я буду руководствоваться принципом: «О мертвом либо ничего, либо только хорошее». Это будет не идеологическая апологетика. Просто я хочу воздать должное этому великому феномену истории и выполнить тем самым свой сыновний долг по отношению к нему.

Я употребляю слово «эксперимент» не в научном, а в историческом смысле. Цель научного эксперимента — познание, достижение истины, знаний об изучаемых объектах. Научный эксперимент осуществляется по специфическим правилам познания. Исторический же эксперимент имеет целью преобразование реальности. Он имеет дело с объективно данными условиями и осуществляется по объективным законам самой реальности и человеческой деятельности, которые не зависят от воли и желаний людей, которые сами определяют то, как будут реализовываться воля и желания людей.

Конечно, в историческом эксперименте люди используют идеи и совершают поступки под их влиянием. Идеи стимулируют действия людей, направляют их. При этом используются и какие-то научные истины. Однако это не дает оснований рассматривать исторические эксперименты большого масштаба с той же точки зрения, что и научные эксперименты. Тем более научности в них бывает ничтожно мало или не бывает совсем.