В лесах счастливой охоты - Сладков Николай Иванович - Страница 8

— До встречи! — крикнул я ему вслед.

Постоял и начал подниматься в гору.

Лешева дудка

Жил я в горах один. Палатку поставил в лесном ущелье. Называлось ущелье — Чёртова щель.

Была весна. Солнце нагрело воздух. Снег сошёл — остался только в промоинах. Я переходил промоину по снегу и ухнул в снеговую жижу. Выкарабкался, но промок до нитки. И заболел.

У костра и то бил озноб. А солнца тут и не дождёшься. Холодина. Вот чёртова щель!

Особенно холодно под утро. На землю ложится иней.

Мокрые облака заливают ущелье, и всё видится как сквозь мутную воду.

Сплю одетым, натянув сорок одёжек: рубахи, свитер, телогрейку, бурку. На землю постелил спальный мешок и с головой заполз под меховое одеяло.

Ноют спина и ноги, наломанные за день. От сырого мехового одеяла воняет псиной. То жжёт жар, то бьёт озноб. И тогда зубы клацают так, что нужно рукой прижимать прыгающую челюсть. В горле хрипит, в груди мокро хлюпает.

Все болячки начинают ныть. Саднит язык и губы, обожжённые о жестяную кружку. Чешутся руки, ободранные о колючки.

Лежу, вытаращив глаза в темноту, и хриплю. Перед горячими глазами роями кружат зелёные и красные искорки. Как светляки.

И так-то меня скрючило, что и днём встать не могу. Плохо дело. Помочь некому: людей близко нет.

Прошли ночь и день. И ещё ночь и день. Настала третья ночь.

Лежу в полузабытьи. И вдруг слышу: где-то далеко-далеко, за горой, свирель заиграла! Да так славно: то громче, то чуть тише, с переливами. Чабан, наверно, играет. Чабан-музыкант.

Обрадовался я: чабаны отары овец и коз в горы пригнали! Не один я теперь. Люди близко — помогут. Только что-то уж больно рано они пригнали отары: травы не густо, в промоинах снег.

А чабан играет, играет — да так хорошо!

Спокойно мне стало. И стало клонить в сон. Первый раз за три ночи. Да какой тут сон, раз пастух заиграл! Утро небось. Вон и в палатке посветлело. Не спать, а вставать пора.

Выглянул я из палатки, — а на дворе ночь глухая! Лес тихий, настороженный, чёрный. Тучи зелёные прямо по вершинам елей волочатся: клубятся, ползут, шевелятся. А что светло — то от луны. Луна в тучах, как золотая рыба в зелёных волнах, ныряет.

Тишина. Холодина. Дудки не слышно… Жутко.

Заполз я обратно в палатку. Забился под одеяло. И только пригрелся — слышу: опять свирель заиграла.

Слушал я, слушал ночного музыканта — и уснул. Да крепко — до полдня спал.

В полдень заглянуло в ущелье солнце. Долго я ждал, прислушивался, но к палатке так никто и не пришёл. И дудки я днём не слышал.

А ночь пришла — опять! Ломает меня, трясёт. И слышу: рожок! На горе дудит, пиликает. Хорошо чабан играет!

Сразу я успокоился: «Не ушли люди, найдут меня!» Но что это за чабан — по ночам дудит? Вот леший — сна на него нет!

А далёкая свирель пиликает да пиликает. На душе от неё легче, и в сон клонит.

Так и заснул я под лешеву дудку.

И так повелось. Лежу ночью под вонючим меховым одеялом, зубами стучу, в горле хлюпает. Лежу и жду дудку. Тут ли она? А она тут. Только пригреюсь, слышу — заиграла! Тихо, тихо. Далеко, далеко. За горами, за долами.

Успокоюсь. Вслушиваюсь, вслушиваюсь и усну. А усну — и болезнь не в болезнь! Удивляться я перестал: ущелье-то чёртово!

Я даже приметил: лежу на правом боку — слышу дудку, перевернусь на левый — нет ничего! Всё и спал на правом боку, пока совсем не выздоровел. Да так за болезнь правый бок отлежал, что и здоровый стал спать только на левом. И дудки потому больше не слышал. Да она мне, здоровому-то, и не нужна. Я и без дудки стал спать крепко.

Так крепко стал спать, что чуть чабанов не проспал. Они всё же пришли к моей палатке. Отару мимо гнали — на горные луга — и зашли.

Я высунулся из палатки, спрашиваю:

— Кто это из вас на дуде по ночам дудел?

Чабаны смеются:

— У нас и дудок-то нет. Померещилось тебе!

— Как так нет?

— Да так, нет.

Задумался я. Дудка-то, выходит, и впрямь лешева!

За делами скоро забыл я про ночного музыканта. Дел накопилось — успевай поворачиваться. Снег весь сошёл. Поднялась трава. Тепло стало.

В один тёплый день, как только солнце заглянуло в ущелье, стал я стаскивать с себя свои сорок одёжек. Сбросил телогрейку, куртку, рубаху верхнюю. Остался в нижней. И пошёл к ручью мыться.

Только нагнулся — пилик кто-то рядом лешевой ноткой! Я кругом — никого! Справа — пилик! Я направо. Опять никого! Сзади, — я кругом! Пусто.

И вдруг прямо в ухо — заиграло, задудело, запиликало! Скосил я глаз и вижу: сидит на рубахе на правом плече кто-то чёрненький и мохнатенький. Пригляделся — сверчишко крохотный! Вот чертёнок!

Дёрнул я плечом, сверчишко — нырк! — под воротник. Ах, лешев сын!

Так вот кто по ночам мне на рожке играл!

Мне, больному, сквозь дрёму казалось, что пастух на дудке играет. Далеко, за тёмными лесами. А это сверчок! Рядом, под воротником, на правом плече. Вполголоса, у самого уха.

Вокруг холодина, а ему на моей шее под сорока-то одёжками, да ещё у больного с жаром, уже и лето настало! Стал он свою скрипочку настраивать на весёлые летние песенки. Нагрею я правый бок, перестану ёрзать — он и затянет. Пиликал и дудел помаленьку. Сам себя веселил. Себя веселил и меня усыпил. Усыпил, успокоил и вылечил. Потому что надежда для человека — лучше самого лекарства.

Щёлкнул я легонько музыканта — полетел он в траву. Пусть теперь в траве живёт. Может, ещё кому пригодится.

Зимнее лето

Заблудился я в горах. Поднялся на самую высокую вершину, стал высматривать: может, человека увижу или хоть дым от костра.

Вглядывался, вглядывался и увидел: идёт глубоко внизу по снежному хребту человек. Как чёрная муха по бумаге ползёт. Вгляделся я: ружья за плечами не видно — значит, не охотник. Может, лесоруб, может, мужичок-лесовичок: дранкокол или углежог. Это хорошо. Такой скорей на дорогу выведет: сам к дому идёт.

Заприметил я этот снежный хребтик с чёрным человечком и пошёл по скату вниз — вдогон.

А тут облако большущее, как лебедь, белое, подплыло к хребтику и село на него. Закрыло и хребтик и мужичка. Да то не беда: по следам догоню.

Спустился я на хребтик, вошёл в облако. Как в воду нырнул. Ничего, были бы следы лесовичка на снегу видны. По следам и из облака выйду.

Иду, иду по хребтику, а следов всё нет. Шёл, шёл — и усомнился: может, человечек вниз из облака полез?

Пошёл назад по своим следам. Шёл, шёл — кончились мои следы! Вот чертовщина: тут вот есть мои следы, а дальше нет… Будто я на снег, как птица, с воздуха сел!

Закружил я. А хуже нет в горах — кружить. Ничего не пойму: откуда пришёл, куда идти? Только и видно снег под ногами. Да на деревья натыкаешься. Стволы у деревьев мокрые, а вершин и совсем не видно.

Сел я тогда на пень. Спиной к коряжине привалился.

Глаза закрыл и жду, когда облако-лебедь дальше поплывёт.

Сидел, сидел — замерзать стал. И тут чувствую: сразу вдруг потеплело и сквозь веки жёлтый свет засиял. Открыл глаза, да скорее опять зажмурил! Снится мне, что ли?

Осторожно открываю один глаз. Потом второй. Чудеса! Под ногами сугроб, а над головой зелёные деревья шумят!

Облако-лебедь дальше уплыло. Солнце сияет. Каждая морщинка на коре видна. А я глазам не верю!

Вверху, над головой, бушует зелёный трепетный океан! В зелёных волнах листвы мечутся стайки солнечных рыб — бликов. А выше, над всей этой зелёной суматохой, что-то огромное и голубое.

Вот таким, наверное, видит мир птенец, только что выклюнувшийся из яйца. Уж не облако-лебедь ли высидело этакое чудо?

Вниз смотрю, под ноги, — зима! Снег, сугробы, синие тени. Вверх голову подниму — лето! На деревьях тяжёлая листва. В листве жёлтые иволги — как солнечные зайчики.