У начала времен (сборник) - Янг Роберт Франклин - Страница 54

Тот августовский полдень был жарким и влажным. С моря дул бриз, достаточно сильный, чтобы раскачивать занавески на окне его кабинета, но все же неспособный прорваться через сопротивляющееся пространство застоявшегося воздуха к заполненному депрессией пространству кабинета, где он, жалкий и несчастный, сидел у своего рабочего стола.

И пока он сидел вот так, выдавливая из себя слова и фразы и борясь с идеями, он начал осознавать, что и мягкий звук прибоя у пляжа внизу, и вид Лели, темно–золотистой, лежащей под солнечными лучами, упорно вторгается в его мысли.

В следующую минуту он поймал себя на том, что размышляет о положении, в котором она могла бы лежать. Возможно, на боку… а возможно, и на спине, и золотистые солнечные лучи поливали, как дождем, ее бедра, живот и грудь.

В висках его слегка застучало, а в пальцах появилась какая–то новая нервозность, заставлявшая забавляться с карандашом для правки рукописи, лежавшем на столе прямо перед ним. Лели неподвижно лежала у моря, ее темные волосы разметались вокруг головы и плеч, и голубые глаза неотрывно смотрели в небо…

А как она выглядит с высоты? Скажем, с высоты обрыва? Имеет ли сходство с другой женщиной, лежащей у другого моря… с женщиной, что каким–то загадочным образом так поразила его и подарила ему на время литературные крылья?

Он хотел знать, и нервное напряжение все росло, а пульс в висках повышался и понижался, пока не совпал по ритму со звуками прибоя.

Он взглянул на часы, висевшие на стене кабинета: было два часа сорок пять минут. Оставалось слишком мало времени. В ближайшие полчаса она отправится принимать душ. Оцепенелый, он встал. Медленно прошел через кабинет, вошел в гостиную; пересек ее и вышел на обнесенное решеткой крыльцо, откуда открывался вид на зеленую лужайку, выступающий обрыв и искрящееся летнее море.

Трава под его ногами была как никогда мягкой, а полуденный солнечный свет и звук прибоя наполнены мечтательной сонливостью. Приблизившись к обрыву, он опустился, опираясь на руки и колени, чувствуя себя дураком, и незаметно, с осторожностью, стал продвигаться вперед. В нескольких футах от кромки обрыва он пригнулся еще сильнее, опершись на локти и бедра, и остальную часть пути просто полз. Осторожно раздвинул высокую траву и взглянул вниз на песчаную полоску пляжа.

Она лежала прямо под ним… на спине. Ее левая рука была откинута к морю, и пальцы свободно раскачивались в воде. Правое колено поднято вверх, грациозным холмом позолоченной солнцем плоти… и гладкая поверхность ее живота тоже была золотистой, как были золотистыми и мягкие вершины ее груди. Шея казалась великолепным позолоченным гребнем, ведущим к гордому срезу подбородка и широкому золотистому плоскогорью лица. Голубые озера глаз были прикрыты в безмятежном сне.

Иллюзия и реальность переплетались в этой картине. Время отступило назад, и пространство перестало существовать. И в этот критический момент голубые глаза открылись.

Она тут же увидела его. В первый момент на ее лице появилось радостное изумление, а затем осознание (хотя на самом деле она ничего не понимала). Наконец, губы ее сложились в манящей улыбке, и она протянула к нему руки.

— Спускайся сюда, дорогой, — позвала она. — Спускайся и иди ко мне!

Пока он спускался по винтовой лестнице к пляжу, пульсация в его висках заглушила звуки прибоя. Она ожидала его там, у моря, как ждала всегда; и он внезапно превратился в великана, шагающего через долины, его плечи задевали небо, а земля вздрагивала под его шагами, шагами обитателя Бробдиньяга.

Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.

Ветерок, возникший в лиловой тени между вершинами, поднялся вверх и добрался до его неприступного гнезда, охлаждая его разгоряченное приливом крови лицо и восстанавливая бодрость в уставшем теле. Он медленно поднялся. Взглянул вверх на стены расщелины, прикидывая, продолжались ли они еще на лишнюю тысячу футов, которая и отделяла теперь его от вершины.

Он вновь достал скальный пистолет и выбросил неисправное крепление; затем тщательно прицелился и спустил курок. Убирая пистолет, он почувствовал приступ головокружения и инстинктивно потянулся за пакетом кислородных таблеток, висевшем у него на поясе. Затем начал шарить, пытаясь обнаружить его, в приступе безумия ощупывая каждый дюйм плетеной ткани костюма, и наконец обнаружил лишь мелкие заклепки, которые только и напоминали о пакете, оторвавшемся во время падения.

На несколько мгновений он лишился способности двигаться. У него оставался лишь один разумный, логический план действий, и он знал его: спуститься вниз, назад к шейному гребню, переночевать там и утром вернуться в колонию; затем найти транспорт до космопорта, сесть на первый же корабль, идущий к Земле, и забыть о Деве.

Он едва не рассмеялся во весь голос. Логика была замечательным словом и прекрасной концепцией, но на земле и в небесах было множество вещей, которые выходили за ее рамки, и Дева была одной из них.

Он начал подъем.

Где–то в районе 2 200 футов расщелина начала изменяться.

В первый момент Мартин не заметил этих изменений. Кислородное голодание уменьшило его внимание, и теперь он двигался в слабом затянувшемся полусне, поднимая одну отяжелевшую конечность, а затем другую, медленно перемещая свое громоздкое тело из одного рискованного положения в другое, столь же опасное, но чуть–чуть ближе к цели. Когда же он наконец заметил это, то был слишком слаб, чтобы испугаться, и слишком оцепеневшим, чтобы оказаться обескураженным.

Он как раз подыскал прибежище на узком уступе и взглянул вверх, чтобы отыскать очередной выступ, куда можно было бы нацелить пистолет. Расщелина была слабо освещена последними лучами заходящего солнца, и на минуту ему показалось, что в сумерках он уже не видит деталей.

Потому что уступов больше не было.

Потому что на самом деле дальше не было вообще никакой расщелины. Некоторое время она становилась все шире и шире; а теперь превратилась в вогнутый склон, который протянулся до самой вершины. Строго говоря, и в самом начале не было расщелины. В целом, весь этот излом скорее напоминал сечение гигантской воронки: часть, которую он уже прошел, представляла трубу, а часть, которую ему еще оставалось преодолеть, была раструбом.

Раструб, как он заметил с первого взгляда, обещал быть тяжелым. Склон был слишком гладким. С того места, где он сидел, он не смог разглядеть ни единого выступа, и если это обстоятельство еще не означало отсутствие выступов вообще, оно все же сводило на нет вероятность наличия достаточно больших выступов, позволявших использовать скальный пистолет. Он не мог надлежащим образом установить страховочный крюк, если нет места, куда его можно всадить.

Он перевел взгляд на свои руки. Они вновь дрожали. Тогда он потянулся было за сигаретой, но вспомнил, что ничего не ел с самого утра, и вместо сигарет вытащил из рюкзака вечернюю порцию сухого печенья. Он медленно сжевал его, протолкнув внутрь глотком воды. Фляга уже почти опустела. Он с трудом улыбнулся самому себе. По крайней мере теперь у него была обоснованная причина для подъема на плоскогорье: пополнить свой запас воды из голубых озер.

Он вновь потянулся за сигаретой, и на этот раз достал ее и закурил. Некоторое время он был занят тем, что выпускал голубые кольца в темнеющее небо. Затем выпрямил ноги и, крепко обхватив руками колени, начал медленно раскачиваться вперед и назад. Он негромко что–то напевал себе под нос. Это был старый–престарый мотив, скорее всего из его раннего детства. Неожиданно он вспомнил, где именно и от кого он слышал его, и тут же, с раздражением, вскочил на ноги и, бросив сигарету в наползавшую темноту, повернулся лицом к склону.

И продолжил подъем.

Это было незабываемое восхождение. Склон был именно таким трудным, как и выглядел. Подняться по нему прямо вверх было просто невозможно, и Мартин был вынужден двигаться зигзагообразно, то продвигаясь вперед, то вновь возвращаясь назад, не используя ничего, кроме ненадежного цепляния пальцами для удержания собственного веса. Но непродолжительный отдых и скромная еда отчасти восстановили его силы, и первое время он не испытывал трудностей.