Желанный царь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 15

Горделивым взором обвела она присутствующих и, презрительно глянув в лицо Семена Годунова, произнесла уже спокойным, бестрепетным голосом:

— Вели выпустить твоим людям мою сестру, боярин… Да детей сюда принести… Коли обрядиться нам в дальнюю дорогу всем надо, нечего время попусту терять. Вели всем выйти… А мы с сестрою и детьми, как будем готовы, скажем.

И властным движением руки она указала присутствовавшим на дверь.

И, только когда последний стрелец из стражи, приведенной Годуновым, вышел из горницы следом за боярином, Настя молча протянула руки княгине Марфе. Та бросилась к ней, и без слов сестры замерли в немом отчаянии в объятиях друг у друга.

Когда же Таня и Миша с залитыми слезами личиками вбежали в горницу, на лицах обеих сестер уже играло подобие улыбок, и они нашли силы успокоить и утешить детей.

Потом энергично и быстро стали готовиться в дальнюю дорогу.

Часть II

В опале

Глава I

Глухо шумит и по-осеннему волнуется большое многоводное и бурливое Белоозеро. Резкий, холодный осенний ветер то и дело набегает с севера, и тревожит, и шумит, и треплет буйными порывами и без того не тихую, неспокойную гладь.

Густой черный бор, наполовину хвойный, наполовину лиственный, непроходимый и жуткий, протянулся по всему побережью. Деревья да вода, водная ширь да столетние, высоко уходящие вершины — только и видно в этом пасмурном, диком краю. Там, где как будто реже срослись темные чащи, где образуется небольшая выбоинка-полянка в лесной чаще, прилегающей к воде у самого берега студеного буйного озера, прилегла бедная, маленькая деревенька в несколько рыбачьих изб.

Это Мурьинский погост, отделенный дремучими лесами от всякого жилья человеческого.

В одной из изб погоста, недалеко от церкви, засветился ранний огонек. Еще только сентябрь, а уже темно по-осеннему. Пятый час на исходе, а длинные темные сумерки уже плотным кольцом обхватили и Белоозеро, и погост, и окружающие их чащи. Впрочем, там, в этих чащах, всегда царит непробудная ночь. Оттуда долетает порою вой волков. В зимние жуткие, непроглядные ночи они подходят к самому погосту, сверкая огнями голодных и хищных глаз.

Этот вой часто слышится ночью, тревожа немногих жителей Мурьинской деревеньки, бедных рыбаков.

Их избушки разбросаны по берегу и стоят в стороне от большой, но неказистой избы, освещенной сейчас огнем лучины.

Свет ее скудно озаряет темную закоптелую внутренность избы. Голые лавки и стол, накрытый убогой скатертью, иконы в переднем углу, за ситцевой занавеской кровать. К чистой половине примыкает черная изба с печкой, еще более убогая и закоптелая, нежели переднее помещение.

Холодный ветер врывается в сени сквозь плохо прилаженную дверь и заставляет присутствующих то и дело съеживаться и вздрагивать от холода. Их здесь пятеро человек, взрослых с детьми.

Опальный князь Борис Черкасский сидит, погрузившись в печальную думу, в переднем углу избы. Он сильно поседел и изменился после романовского переворота. Как ближайший свойственник Никитичей, женатый на их сестре, он пострадал не меньше самих Романовых. Следы пытки навсегда сохранились на его теле под поношенным кафтаном, так мало похожим на дорогое боярское платье, которое он носил у себя в Москве. Его жена Марфа Никитична хлопочет об ужине вместе с Настей.

Незатейливый это ужин!

Кое-какая мелкая рыбешка да черный хлеб с квасом — вот и все, что выпадает на долю опальной семьи.

Миша и Таня, сосланные на берега Белоозера, в этот пасмурный и нелюдимый край, вместе с дядей Борисом да двумя тетками, скорее взрослых свыклись со своей ужасной неволей. Если бы не тоска по родителям, с которыми им даже не дали проститься и о судьбе которых они ничего не знали, да не лишения, жизнь опальных боярчат протекала бы довольно сносно. Здесь, пользуясь своим положением детей, они имели относительную свободу, бегая с утра до сумерек по берегу озера, делая суденышки из лучины и пуская их на бечевке в озеро, или собирая разноцветные камешки на берегу, или же ловя с рыбацкими ребятишками рыбу. А собирание еловых и сосновых шишек в лесу, а ловля белок — это ли не было развлечением для маленьких, смутно сознающих постигшую их беду детей!

Но грусть взрослых, задумчивость, тоска и печаль дяди Бориса, тетки Марфы Никитичны и их ненаглядной Настюши невольно передавались и детям. И как-то особенно сильно им взгрустнулось нынче.

В июле, в самый разгар лета, прислали их сюда московские пристава и поместили в этой избе. Поблизости поместился их досмотрщик — пристав Змей Горыныч, как его называет Настя, и следит за каждым шагом не только взрослых, но и детей. И всячески урезывает их в еде и одежде.

Осенний ветер воет совсем по-зимнему: с гиканьем и присвистом. В избе холодно, несмотря на топку. Что-то будет зимой, когда хватят настоящие крутые морозы?!

Князь Борис вздрогнул от этой мысли и поднял голову, на которой за последние месяцы испытаний густо засеребрилась седина.

Тяжелый вздох вырвался из его груди.

Марфа Никитична, чутким ухом любящей жены, услышала этот вздох, подошла к мужу и, любовно положив руку ему на плечо, тихо проронила:

— Никто, как Бог! Он долготерпелив и милостив, Борисушка! И, чует сердце мое, вызволит нас из беды.

— Не себя жалко… К ним жалость берет, Марфуша, — ответил князь, украдкой указывая на детей, о чем-то оживленно шептавшихся в уголку избы в ожидании ужина. — Настю жаль… Молода она еще… Не такой доли она достойна… Первая, почитай, среди красавиц московских…

— Тише! Идет она…

Действительно, с дымящейся миской рыбьей похлебки из другой половины избы вошла Настя.

Несмотря на простой, бедный наряд, на исхудалое личико и тронутые ранней печалью глаза, опальная боярышня была хороша по-прежнему. Печаль и забота о дорогих близких, сквозившие в каждой черточке этого пригожего девичьего лица, придавали ему еще большую осмысленность и одухотворенность. И сейчас глаза ее с мягким выражением какой-то материнской ласковости обежали лица присутствовавших и остановились на детях.

Мгновенье, и отчаянная грусть засветилась в глубине этих мягких девичьих глаз.

«Детушки бедные, сиротинушки без отца и матери, при живых родителях сиротки!» — промелькнула печальная мысль в голове девушки, но она тотчас же поборола себя, принудила улыбнуться и весело проговорила, ставя миску на стол:

— Ну, вот и варево… Не обессудьте стряпуху. Сготовила, как сумела… Кушайте во здравие… Танюша, Мишута, пожалуйте поскорее! Уж такая ушица, что сама в рот влетит, — и, улыбаясь по-видимому весело и беззаботно, она резала хлеб и раскладывала его кусками на столе.

Марфа Никитична ласково и любовно взглянула на сестру.

— Солнышко ты наше красное! Уж и не знаю, что было бы с нами, кабы не ты! Ах, Настя, Настя! Одна ты подбодрить да печаль рассеять и тоску прогнать умеешь! Не оставит тебя за это Господь!

— Полно, полно, сестрица! Какое там! Всюду Бог, где люди… Ишь, какое, подумаешь, солнышко выискалось! Уху похлебаем лучше да и завалимся пораньше спать. Ин день-то и покороче станет… А наутро я удосужусь к Михалихе, рыбачихе, сбегаю, она мне холста посулила Мишеньке на рубаху дать да Танечке на летник отрезать.

Марфа Никитична тяжело вздохнула.

Простая рыбачка давала им то, в чем отказывал пристав. Дети обносились, им нечего было надеть. Все имущество Романовых отписали царю. Привезли их сюда в том, в чем они были. Мало того, в самом необходимом урезывали их, молока и яиц не давали детям. Ужасная опала сказывалась во всем.

Марфа Никитична тяжело задумалась. Ее муж понял настроение супруги и стал еще печальнее.

Нехотя, с мрачным гнетом в душе, принялись они за ужин, приготовленный ловкими руками той же Насти. Болтали одни только дети да их молоденькая тетка.

— Завтра поутру, как вернусь от Михалихи, в лес пойдем за грибами! — посулила тихонько обоим племянникам Настя.