Т-а и-та - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 18

— Здравствуй, Дмитрий!

— Добрый вечер, Зоя.

Брат и сестра поздоровались. Потом Спартанка представила брата обеим девушкам.

Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную малютку молодой врач. Выстукивал, выслушивал, измерял температуру, затем на клочке бумажки написал рецепт. Наконец, повернувшись к институткам, не помнившим себя от волнения, произнес спокойно:

— Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но… Постараюсь сделать все чтобы уцелела ваша любимица. А что она любимица ваша, не надо и говорить: вижу по глазам, — с доброй улыбкой, желая успокоить девушек, произнес доктор.

— Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!

Непроизвольно и непосредственно вырвался этот глухой вопль из груди Ники в то время, как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, теперь полные мольбы и страха, вперились в лицо молодого доктора.

— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, — повторил он. — А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрой и с этим почтенным старцем, — он указал на Ефима, — поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром наведайтесь, авось, девочке будет легче, Бог даст.

И он протянул поочередно руку Нике и Вале.

Глаза встревоженной Ники снова с надеждой и робостью остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.

Та словно угадала значение этого взгляда.

— Успокойтесь, Никушка, — произнесла добрая Спартанка, — не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки… Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока…

Ника не дала ей закончить… С легким криком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:

— Вы великодушны! Вы золото! Не даром же мы все так любим вас, — шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.

Расцеловав в свою очередь Спартанку, Вала Балкашина последовала за ней.

О, то была ужасная ночь!

Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходу Анны Мироновны, собрались в умывальной, дрожа от холода и волнения, в одних длинных ночных рубашках, босиком. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, наверное бы Тайне и на ум не пришло съесть такой ужасный неудобоваримый бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Эта самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.

— Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! — ударяя себя в грудь рукой, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.

— Каяться надо… Каяться и молиться… На паперть церковную пойти… Сотню поклонов положить на каменных плитах… Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, — забубнил голос Капочки Малиновской у нее над ухом.

— Веди меня на паперть, Капочка, веди!

И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.

Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.

— Становись на колени! — придя туда, скомандовала Капочка, и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.

А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшие молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно, и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой.

Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного. Машей Лихачевой «шипра» донеслась до Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, вся возмущенная, негодующая, злая.

— На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивной насквозь пропитана, — зашипела Капочка. — Не смей душиться… Грех и ересь это… Молись и постись! — повелительным тоном обратилась она к Маше.

— Да… да… Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мной… Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты — святая.

— Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! — с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.

И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.

А в умывальной выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Все собравшиеся здесь институтки с напряженным вниманием ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы как-нибудь делаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.

Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, это — ее конек.

— И вот, mesdam'очки, — воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, — вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества… А вокруг сады… Ползучие розы и гранатовые деревья… Ах! Это такая красота! Все испанки — красавицы; все испанцы — рыцари! А их музыка… Их серенады! А бой быков!.. Восторг!

— А тебе пели серенады? — неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.

Та мгновенно вспыхивает и краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть успехом перед подругами и в то же время не хочется лгать: а вдруг не поверят. Изведут насмешками, засмеют!..

— Да, пели… — словно борясь с собой, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.

— А вот и не правда! Не пели, потому что тебе тогда было двенадцать всего лет. А поются серенады только в честь взрослых!

Шарадзе безжалостно хохочет, сверкает ослепительными зубами. Потом машет рукой.

— Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе — сакля, около сакли — виноградник. У ворот сакли — скамейка и на скамейке — девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!

— Где уж нам! — иронизирует обиженная донна Севилья.

— Я так и знала, я так и знала, — торжествует Шарадзе. — А это, между тем, так просто разгадать: паспорт… Вот и все.

— Какой паспорт? — недоумевают подруги.

— Самый обыкновенный: вид на жительство. Корова, сакля, девушка, виноградник — все это вид на жительство, а вид на жительство это ведь паспорт. Ха, ха, ха!.. Не остроумно разве?

— Удивительно остроумно! — шипит Ольга Галкина.

— Mesdames, смотрите ночь-то какая! — шепчет в восторге Хризантема, поднимая штору и впиваясь глазами в круглую полную луну.

— До Рождества меньше месяца осталось… Все разъедутся, а мы останемся… И что за глупый обычай, В сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!

— Не весело, конечно, что и говорить.

— Кто-то идет, mesdam'очки…

— В ушах у тебя ходит кто-то… Не пугай понапрасну, и так тяжело.

— Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.

— Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты — с быками!

— У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.

— Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, — словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.

— Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! — горячо и страстно вырывается у Ники.

— Тише, mesdames, тише. Идут…

На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.