Т-а и-та - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 12

— После обеда я приду сюда. Сегодня я дежурная по сторожке, — говорит Золотая рыбка, — уж вы заранее откройте, Бисмарк, то есть, Ефим я хотела сказать, чтобы не пришлось ждать у дверей… — звенит ее стеклянный голосок.

— Хорошо, мамзель Тольская, открою.

— Тайночка милая… — мечтательно говорит «невеста Надсона», обнимая Глашу, — взгляни на мой подарочек, что я тебе принесла.

Увы, эта книжка в зеленом переплете с золотым обрезом, — собрание стихотворений Надсона, — пятилетнюю Глашу отнюдь не интересует.

— Удивительно остроумный подарок! — ворчит Маша Лихачева, — это ей понадобится лишь к пятнадцати годам, тогда бы и подарила.

— Ну, а твоя банка с помадой, подумаешь, остроумнее. Да? Нечего сказать, учить только преждевременному кокетству… — вступается за Наташу Лиза Иванова.

— Батюшки, совсем как Скифка! Адски добродетельный экземпляр! — хохочет над Лизой Ника, успевшая подхватить Глашу на руки и зацеловать ее до бесконечности.

Она явно торжествует: ее подарок имеет наибольший успех. Недаром студент-электротехник Сережа Баян, брат Ники, избегал весь город, выискивая такую именно куклу, какую «загадала» его изобретательная сестрица: с черными глазами, белокурую, со вздернутым носом и настоящими ресничками, словом, две капли воды похожую на самое Глашу. Семь кукол были отвергнуты Никой; на восьмой кое-как поладили брат с сестрой. Затем, в тот же день, Ника отдала куклу в гардеробную девушкам-швеям сшить ей настоящее институтское белье и платье, и вскоре из-под искусных рук Марфы Посадницы и Маши вышла маленькая институтка с фарфоровой головкой и белокурыми волосами.

За все эти хлопоты, по-видимому, Ника была вполне вознаграждена. Блестящие глазенки Тайны и ее сияющее удовольствием личико говорили сами за то, что институтская дочка в восторге от подарка своей бабушки.

Звонок к молитве неожиданно прервал веселую болтовню в каморке.

— Бежим скорее! «Четырехместная карета» уже выкатилась из своего сарая. Прощайте, Бисмарк. Прощай, маленькая Тайна! До завтра! — зазвенели веселые голоса.

— А я увижу вас еще сегодня. Я принесу обед, пока до свиданья, Ефим. До свиданья, Тайна… — и Золотая рыбка первая выскакивает за дверь.

Рассеянная Шарадзе в забывчивости «ныряет» перед Ефимом; то есть, попросту, отвешивает ему реверанс.

Старик сконфужен.

— Прощайте, барышни… — лепечет он смущенно в то время, так остальные, толкаясь в дверях, выскакивают с смехом за порог каморки.

Звонок заливается оглушительно в верхнем дортуарном коридоре.

— Бежим прямо в залу… Все равно не успеем проскочить в классы, попадемся навстречу «Четырехместной карете»… — заметила тихо «Донна Севилья».

— Mesdam'очки, чур! Если встретим Ханжу. — передники на голову и спасаться бегством. По крайней мере, лиц не увидит…

— Ну, разумеется.

— Mesdames, хорошо как! Удалось Тайночку порадовать. Теперь бы в залу пробраться без последствий…

— Все спокойно пока… Тихо, гладко и безмятежно… «Привет тебе, приют священный…» — неожиданно запевает арию Фауста на весь коридор Эля Федорова, неимоверно фальшивя на каждой ноте.

— Федорова, ты в своем уме? Эля! Молчи! Мол…

Увы, слишком позднее предупреждение. Из-за стеклянной двери, ведущей на вторую половину нижнего коридора, как раз навстречу институткам выкатывается инспектриса института, Юлия Павловна Гандурина. Это — маленькое кривобокое существо в черной наколке с морщинистым лицом и тонкой осиной талией. Она — бич воспитанниц. Она постоянно и повсюду ловит и выслеживает девочек, выговаривая им за малейшую провинность, и постоянно грозит небесной карой и взысканием «свыше», за что и получила прозвище «Ханжи». В церкви и на молитвах, в то время, как она, лицемерно подняв глаза к небу, изображает всем существом своим олицетворенную молитву и смирение, — маленькие пронырливые глазки успевают одновременно зрить и горние высоты, и юных проказниц, нарушающих в данный момент институтские традиции.

— Это — Ханжа!.. Бежим… Спасемся… — сорвалось с уст Шарадзе, и она первая помчалась вперед, минуя инспектрису, с накинутым на голову белым фартуком.

— Тер-Дуярова, куда?

Скрипучий голос Юлии Павловны, словно гвоздь, прибивает к месту армянку, и бедняжка Тамара как бы обращается мгновенно в неподвижный столб.

— Баян!.. Чернова!.. Тольская!.. Галкина!.. Лихачева!.. Иванова!.. Ну, конечно, все отпетые шалуньи… — произносит инспектриса, презрительно оттопыривая нижнюю губу. — Очень жаль, что такая хорошая ученица, как Мари Веселовская, за одно с вами, и Сокольская тоже… Вообще дружба Черновой с Веселовской и Сокольской с Тольской не приведет к добру…

Юлия Павловна рассчитывала продолжать нотацию, но вдруг остановилась на полуфразе.

— Кто это так надушился? Кто посмел? Лихачева, вы? — сказала она, грозно сдвигая брови.

Красная, как кумач, Маша выступила вперед.

— Что это такое? — грозно накинулась на нее «Ханжа».

— Это… это… «шипр».

Эффект получился неожиданный.

Маша растерялась, и трепещущие губы девушки произнесли то, чего от нее и не требовалось вовсе. Вопрос инспектрисы отнюдь не относился к названию духов, он просто выражал высшую степень негодования.

— Ага, «шипр»! Вы осмеливаетесь еще и дерзить, мало того, что отравляете воздух этой дрянью!

— Это «шипр»… — уже ни к селу, ни к городу подтверждает окончательно растерявшаяся Лихачева в то время, как другие трясутся от усилия сдержать обуревающий их смех.

— Прекрасно. Вы отправитесь сегодня же в лазарет и примите ванну… Слышите ли? — Ванну, чтобы избавиться от этого ужасного запаха… — повышает голос инспектриса.

— Но… Но… Это невозможно… — лепечет смущенная Маша — я впиталась в него…

— Что такое? — грозно поднимаются брови инспектрисы, и ее маленькие глазки сверкают.

— Что?

— То есть, он… То есть, «шипр» впитался в меня… — поправляется еще более некстати Маша.

— О, это бесподобно! — насмешливо улыбается инспектриса. — Это великолепно! Молодая девушка, вступающая через полгода в свет, впитывает в себя не основы религии, не правила добродетели, а какие-то скверные духи…

— Они не скверные, m-lle. Уверяю вас; они стоят семьдесят копеек.

Последняя фраза в конец погубила бедную «Фабрику Ралле». С жестом, полным презрения, с саркастической улыбкой на тонких губах, инспектриса махнула рукой.

— Вам будет сбавлено два балла по поведению за «шипр» и два за дерзкий ответ, — проскандировала она зловещим голосом и тотчас же обратилась к другим воспитанницам, отвернувшись от вконец смущенной Маши:

— Теперь я желала бы знать, где вы были?

Что было ответить на такой вопрос? Все, что угодно, только не правду. Сказать правду — значило бы погубить Тайну, Ефима и Стешу. А этого ни под каким видом делать было нельзя. И Ника Баян, заранее возмущаясь неизбежной ложью, выступила вперед.

— Мы были около сторожки Ефима, m-lle. Нам надо было сторожа… — произнесли покорно ее розовые губки.

— Зачем? Чтобы послать его за какой-нибудь дрянью, в роде чайной колбасы или дешевых леденцов? — С новой презрительной улыбкой допытывалась Гандурина.

Легкое замешательство задержало ответ Ники. Отвечать, что они, действительно, хотели послать за покупкой Ефима, конечно, было нельзя. Сторожам и девушкам-прислуге было строго-настрого запрещено ходить за сладкой провизией и другими покупками для институток. Все это должно было приобретаться при благосклонном участии классных дам, под их неизменным контролем. Каждый нарушивший это правило со стороны сторожа или прислуги неизбежно платился наказанием или же вовсе лишался места.

И, зная это прекрасно, Ника избрала совершенно иной план действия, более сложный и утонченный, не грозивший никому, кроме ее самой… Вся раскрасневшаяся, с потупленными глазами и дрожащими от смеха губками, она сделала шаг вперед.

— M-lle, — тихим, кротким и печальным голосом произнесла шалунья, — я… я… виновата во всем одна. Ефим не знает даже, что я была здесь… И моих подруг я уговорила пойти со мной… Такой ранний час… Так темно и тихо… Такая жуткая мертвецкая… Мне было страшно одной…