Паж цесаревны - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 38

— Государыне худо! Государыня умирает!

И Бенигна-Готлиб с красными глазами и опухшим от слез лицом бросилась навстречу своему светлейшему супругу.

— Бестужев здесь? — спросил ее Бирон мимоходом.

Но герцогиня не успела ответить. Алексей Петрович Бестужев, как из-под земли, вырос перед своим покровителем.

— Собрал подписи? — коротко бросил ему герцог.

— Так точно, ваша светлость. Около двухсот человек, чающих видеть вас государем-регентом, поставили свои имена на сем листе.

И Бестужев передал герцогу какую-то бумагу.

— Прекрасно, — кивнул тот головою, — я никогда не забуду твоей услуги. А теперь слушай: мои сани стоят у ворот дворца. Садись в них и поезжай к Остерману. Дай понять старой лисице, что большинство желает видеть регентом меня, а не принцессу Брауншвейгскую. Если эта каналья согласится пристать к нам, то можно считать наше дело улаженным. Ступай.

С низким поклоном Бестужев бросился исполнять приказание, в то время как Бирон прошел в спальню государыни.

Миновало уже около двух недель с того дня, когда императрица, во время совместного обеда с семьей герцога Курляндского, упала в обморок. Бесчувственную государыню отнесли в постель, и с тех пор она стала медленно угасать.

В тот день она почувствовала, что правая нога ее отнялась, и, предвидя близкую смерть, приказала созвать всех близких и родных в свою опочивальню. Был вызван и Бирон.

Когда герцог вошел туда, все уже были в сборе. Бирон молча протиснулся вперед и встал у изголовья государыни.

В опочивальне присутствовали все особы императорского дворца: цесаревна Елизавета, принц и принцесса Брауншвейгские, герцогиня Бенигна-Готлиб с дочерью и сыновьями, многие высшие сановники, статс-дамы и фрейлины.

Государыня забылась часа на два, потом открыла глаза, окинула всех присутствующих взглядом, остановила его на герцоге и сделала знак рукою, точно желая дать понять, что хочет ему что-то сказать.

Как раз в это время за дверью послышался шорох, и дежурные пажи ввели под руки в усыпальницу государыни графа Остермана.

В руках графа была бумага. Он подошел к кровати, склонился перед Анной Иоанновной и подал ей принесенный с собою лист, на котором крупным почерком было написано всего несколько строк.

Слабеющими глазами умирающая пробежала строки, потом знаком потребовала перо. Кто-то подал его ей, вложил в руку.

— Кто писал это? — спросила она тихим голосом.

— Я, недостойный раб ваш! — послышался ответ Остермана, почтительно склонившегося к больной.

Чуть передвигая пальцами, государыня, с большими усилиями, начертила на листе свое имя.

Это был манифест, которым Бирон назначался регентом русской Империи.

Вслед затем Анна Иоанновна закрыла глаза, тяжело вздохнула и голова ее тяжело упала на подушки…

Началась агония. Императрица уже не узнавала никого…

Потянулись мучительные часы… Умирающая то металась, стоная, то стихала. Ее лицо, мертвенно-темное, то корчилось в судорогах, то без движения лежало на подушке.

Только к вечеру Анна Иоанновна открыла глаза. Взор ее встретился с глазами Миниха, стоявшего в ногах ее постели.

— Прощай, фельдмаршал! — произнесли ее помертвевшие губы.

Она тяжело вздохнула и… отошла в вечность.

В комнате усопшей поднялись стоны, слезы, стенания. Но громче всех рыдала Бенигна-Готлиб Бирон.

Она, в порыве отчаяния, рвала волосы на себе, металась в руках державших ее фрейлин и громко вопила:

— Улетел наш ангел-хранитель! Умерла наша государыня! Что мы будем делать без нее? Что станется со всеми нами?! Сироты мы, сироты! Каждый может обидеть теперь нас и не у кого будет искать защиты…

В другом углу усыпальницы тихо плакала принцесса Брауншвейгская. Слушая громкие причитания герцогини, она думала в эту минуту, что если кто вправе жаловаться теперь, так это она, потому что со смертью тетки она должна бояться, что Бирон и его сторонники будут всячески притеснять ее.

Подобно герцогине Бенигне-Готлиб и принцессе Брауншвейгской, все остальные заливавшиеся слезами лица только и думали в эти минуты о себе, думали о том, что со смертью Анны Иоанновны они теряют свое благополучие…

Одна только маленькая фигурка, припавшая к ногам усопшей, не думала о себе. Она вся отдалась своему горю. Эта маленькая фигурка — Гедвига Бирон — не плакала, не стонала. Ее горе было слишком для этого велико. Она более всех здесь собравшихся любила покойную императрицу. За последние дни болезни государыни она похудела, осунулась до неузнаваемости. Лицо ее стало прозрачно-бледным, худым. Черные глаза казались огромными. Они впивались теперь в лицо мертвой сухим, пылающим горячечным блеском взглядом, в то время как пересохшие губы повторяли с тоской:

— Зачем ты умерла, танте Анхен? Ах, зачем?

Кроме маленькой тринадцатилетней Гедвиги в усыпальнице был еще один человек, который не мог плакать и рыдать над холодеющим трупом императрицы, несмотря на то, что горе его было велико. Этот человек был Бирон. В лице императрицы Анны герцог Курляндский терял высокую покровительницу, поднявшую его на высшие ступени людских почестей и величия. А почести герцог Бирон любил больше семьи и себя самого, больше всех радостей земных, больше государыни. Стоя у изголовья кровати умирающей, герцог успел уже пробежать подписанный ею манифест, и теперь сердце его наполнилось безумным тщеславием и восторгом и заставило забыть тяжелую утрату… И лишь только первый момент потери был пережит, Бирон поспешил удалиться от праха императрицы. Он сделал несколько шагов вперед, окинул принца и принцессу Брауншвейгских злым, торжествующим взором и с высоко поднятой гордой головой прошел в соседний зал.

Там появления его уже ждали все высшие сановники: граф Остерман, князь Черкасский, граф Левенвольде, фельдмаршал Миних, Бестужев, граф Головкин, князь Трубецкой, князь Куракин и другие.

— Господа, вы поступили, как древние римляне! — произнес Бирон с напускной торжественностью и общим величавым поклоном поблагодарил всех, способствовавших его назначению на высокий пост.

И все головы склонились перед только что назначенным регентом русской Империи.

Глава XI

В тихом уголку снова буря. Решение Андрюши Долинского

Стройно и мелодично звучит звонкая бандура. Стройно и мелодично вторит ее серебристым струнам сочный, прекрасный голос певца.

Высокий, со смуглым точено-прекрасным лицом и черными, огромными, как черешни, глазами, певец-бандурист не сводит глаз с цесаревны Елизаветы Петровны, примостившейся в уголку дивана.

Взор Елизаветы устремлен куда-то вдаль, поверх головы красавца-певца.

Невесел взор этот. Невесела царевна. Нерадостные мысли у нее в голове.

Две недели прошло со смерти государыни, а уже новые опасения за свою участь мелькают у нее в голове. Правда, герцог-регент добр и любезен с нею. Он назначил ей пятьдесят тысяч ежегодной пенсии и отдает ей открыто предпочтение перед принцессой Анной и ее супругом, которых он буквально сживает со свету своими преследованиями. Но в этой любезности кроется нечто еще более страшное, нежели гонение и вражда. Она слышала мельком о планах герцога. Бирон спит и видит во сне о том, как бы навязать ей в мужья своего безусого сына Петра, того самого Петра, которого с такой ненавистью отстранила принцесса Анна. И цесаревна знает, что Бирон не простит этого Анне никогда, ни за что. Он уже начал свое мщение, и житья от него нет Брауншвейгской фамилии. А ведь они родители самого императора, значит, уж с нею, Елизаветой, он, доведись что, еще менее поцеремонится, нежели с теми. Но, с другой стороны, как смеет этот дерзкий курляндец-выскочка думать о том, что она, цесаревна Елизавета, дочь Великого Петра, и этот вчерашний конюший могут породниться! О!

И гневом закипает сердце цесаревны, и глаза ее, затуманенные было печалью, гордо сверкают.

А бандура плачет, звучит… И в тон ей нежно, мелодично тает-поет голос красавца-певца. Синим небом Украины, вишневым садочком, теплым южным солнцем веет от этой песни… Сам певец — типичный представитель того сильного племени, «чернобриваго», «черноглазаго», которое умело так лихо биться в рядах Запорожской Сечи, так ловко откалывать «бисов гопак» в мирное время… Типичный хохол этот Алеша Разум, которого три года тому назад цесаревна увидела случайно. Нет, не увидела, а услыхала, вернее. Был тогда день рожденья покойной императрицы Анны. Она присутствовала в числе других приглаженных в придворной капелле на торжественном богослужении. Служил архиерей величаво, пышно. Певчие выводили тончайшие рулады своими молодыми голосами. Один голос особенно поразил слух цесаревны. Бархатный, нежный, он прямо в душу вливался мелодичной волной…