На всю жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 7

Молодая, полуинтеллигентная, из школы ученых нянь-фребеличек, Варя давно уже живет в нашем доме. Она нянчила моего брата Павлика, а теперь на ее руках Саша и Нина — младшая детвора. Во время моих летних вакаций я подружилась с Варей и даже тайком от всех перешла с нею на «ты». Моим родителям не особенно нравится эта дружба, так как обладающая далеко не легким характером Варя не умеет держать себя в границах. Она деспотична и резка, но ко мне питает привязанность. При всех мы на «вы»; наедине — на «ты» и считаем себя подругами.

Пока я расспрашиваю маму про Варю, мы минуем город с его рынком и бульваром, с его белой фабрикой, сосновым лесом и кладбищем на горе. Вон казармы в предместье. Вон рыбацкая слобода, куда мы когда-то ходили пить парное молоко с моей гувернанткой-француженкой. Вон уже потянулись поля, роща, показалась высокая дача с бельведером. Вдали лес, темный и молчаливый. А по другую сторону дороги — белые столбы ворот мызы «Конкордия».

Мы подъезжаем.

Пестрая группа виднеется у входа на мызу. Кто-то машет платком, кто-то маленький, толстенький, потешный крутит шляпой над головой.

— Стой! Стой! — кричу я извозчику, соскакиваю с пролетки и, небрежно подхватив шлейф моего белого платья, бегу со съехавшей на бок шляпой навстречу собравшимся.

Вот они все передо мною.

Насколько мой первый братишка строен и хорош, настолько второй — толстенький и неуклюжий шестилетний Сашук — кажется медвежонком. Но в серых глазах его столько добродушия, что так и тянет расцеловать его.

Четырехлетняя Ниночка прелестна грацией крошечной женщины. И глаза у нее — как голубые незабудки в лесу. Черные реснички длинны.

— Лида приехала! Лида! — визжат они и прыгают на месте, хлопая в ладоши.

Я обнимаю всех, целую.

— Ты будешь рассказывать нам сказки?

— Да, милые! Да!

— А мыльные пузыри пускать будешь? — осведомляется Саша.

— Ну, конечно! Конечно!

— А у меня есть жук в коробке! — посапывая носиком и высвобождаясь из моих объятий, присовокупляет он.

— А ты такая же шалунья, как прежде? — спрашивает Павлик. И вдруг вспоминает: — Ах! Слушайте… У пристани какой-то бродяжка у Лиды из кармана портмоне вытащил. Его все ссыльные бить хотели. Но папочка не позволил, а Большой Джон вдруг как выскочит, как растолкает их всех, и к себе мальчика взял. Он — черный, как цыган. И злой. А глаза как яйцо. Во!

— Лида Алексеевна! Милая! Поздравляю! — слышу я резкий голос.

— Варя, дорогая!

Карие глаза ее горят, а по скуластому молодому лицу разлился румянец. Она некрасива: маленькие глазки, поджатые узкие губы, скуластое лицо, волосы, густые и непокорные, какого-то линючего цвета. Но зато у нее крупные сильные зубы и насмешливое, умное лицо.

Я оборачиваюсь к ней, целую. Ее преданность и любовь так радуют меня.

— Ах, Варя, какая у нас будет дивная жизнь! — шепчу я ей.

— Наконец приехала, родная! А у нас тут новость — взята швейцарка. Ну и сокровище! Увидишь! — шепчет она пренебрежительно.

Я сразу понимаю все. Варя ненавидит «чужеземку». Она ревнует ее ко мне, к детям, к своему положению у нас в доме.

— M-lle Эльза уже здесь? — срывается у меня.

— Bonjour, m-lle Lydie! — слышу я тоненький голосок.

Передо мною низенького роста девушка, черноглазая, миловидная, свеженькая.

— Эльза, — говорю я по-французски, протягивая ей руку, — мы будем друзьями? Не правда ли?

Она улыбается, и глубокие ямочки играют у нее на щеках.

Варя презрительно поджимает губы. Я беру ее за руку.

— Не сердись, — шепчу я ей мимоходом. — Ведь и нужно было обласкать. Но тебя я не променяю ни на кого.

— Барышня золотая наша приехала, — слышу я громкий голос, и веселое, жизнерадостное существо, девушка двадцати семи лет, горничная мамы-Нэлли, служившая у нее еще в годы девичества, бросается меня целовать: — Наконец-то! Шесть лет этого ждали! — кричит она и от избытка чувств подхватывает на руки мою младшую сестренку.

— Ура! Кричите «ура», мальчики! — подталкивает она братьев.

Саша раскрывает рот. Павлик машет ручонкой.

— Не надо кричать. Мы не солдаты. Лучше пойдем, покажем Лиде все, что мы приготовили для нее, — говорит Павлик.

— Конечно, конечно.

«Солнышко» и мама-Нэлли примыкают к нашей юной толпе.

У входа в дом флаги. Балкон обвит зеленью и полевыми цветами. Из них сплетена искусная надпись «Добро пожаловать, сестрица».

Это дети с воспитательницами сплели ее для меня.

Всюду букеты моих любимых ландышей: в вазах, в граненых бокальчиках, в стаканах. Мой портрет тоже увит ими.

— В Лидину комнату теперь, живее! — командует Павлик, и с визгом ребятишки бегут туда.

Обняв маму-Нэлли и лаская глазами папу-Солнышко, вхожу в приготовленное для меня гнездышко.

Оно в верхнем этаже. Окна выходят на Неву. Вот она сверкает серебристой лентой между кружевом сосен. Комната вся голубая. Ее стены выкрашены «под небо». На полу, перед письменным столом, — шкура дикой козы. Голубые драпировки из крепона, уютная кушетка, на которой так хорошо читать, так сладко грезить; ореховый шкап с большим зеркалом, вделанным в дверцы.

На письменном столе — изящный прибор для письма из красивого серого мрамора с бронзой. В углу, за ширмами, — белоснежная кровать. Там же и огромный мраморный умывальник. Заботливые руки, поставившие его, знали, что я люблю плескаться, как утка, и предусмотрели все. Над столом полочка с книгами: Лермонтов, Надсон и Тургенев, чудесный Тургенев, перед ним я склоняюсь до земли.

Никаких статуэток, бибело, ни туалета с его принадлежностями в комнате нет. Если бы не голубой цвет и нежные тона, можно было бы подумать, что это комната юноши. Но я не люблю никаких украшений, которые так «обожают» барышни моих лет. Моя душа — душа мальчугана. Родные знают это и украсили мою комнату именно так, как я мечтала сама.

— Тебе нравится? Да? Нравится? Скажи! — кричат братишки и сестренки.

Но сказать я ничего не в силах. Я счастлива, бесконечно счастлива. Оборачиваюсь к Солнышку, к маме. Протягиваю руки, благодарю без слов.

Какие у них счастливые лица!

— Зимою мы прибавим мебели на городской квартире, — роняет отец.

— Да, да. Будет еще уютнее, — вторит мать.

— Да может ли быть лучше того, что я здесь вижу? — срывается с моих уст в восторге.

Остаток дня я посвящаю осмотру мызы «Конкордия». Как все здесь красиво. Старый запущенный сад. Заросли сирени, боярышника, акации. В глуши зеленая беседка из плюща, как раз над Невою.

— Это будет моим любимым пристанищем, — решаю я.

Часть сада расчищена. Есть гигантские шаги, качели. А через дорогу лес. Напротив — старая усадьба хозяев. Здесь мы жили раньше. Там весь вечер поют соловьи. У пристани — маленькая лодочка. Это Солнышко купил ее для меня. Я прыгаю в нее, беру весла. Один взмах, и течение подхватывает меня.

Я гребу до утомления, полная молодого задора. Только к обеду, к шести часам, попадаю домой.

— Была на реке! — кричу звонко, входя в столовую. Но этого и говорить не надо: платье пропитано брызгами, а солнце первым загаром тронуло щеки. В лице мамы-Нэлли тревога.

— Не люблю я воды, — шепчет она тихо. — Боюсь.

— О, за нее не бойся, дорогая! Она гребет и правит лодкой лучше любого рыбака, — смеется папа-Солнышко.

А вечером, когда дети спят, каждый в своей белой постельке, Варя пробирается ко мне в мезонин. Я распахиваю окно. Соловьи заливаются в глухой усадьбе хозяев. Тихо плещет Нева. Варя обнимает меня крепко, и мы слушаем молча ночные трели. Потом она говорит о своей привязанности ко мне, о ненавистной ей Эльзе, о своем одиночестве и о тусклой сиротской доле.

— Как хорошо, что ты приехала, радость моя! — шепчет девушка. — Теперь все пойдет по-старому. Ведь ты любишь меня? Ведь ты-то уж не променяешь меня на Эльзу?

— Какие ты глупости говоришь, Варя.

— Ну, вот уж и глупости! — поджимает она губы. — Всех эта Эльза тут околдовала, что и говорить. Раньше, бывало, дети от меня ни шагу, а теперь все с нею да с нею. И Анна Павловна на нее не надышится. Еще бы! Эльза умеет туману в глаза напустить.