INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак - Страница 48

Современное поколение немцев почти единодушно считает, что Андреас Гофер обладал ростом, какой полагается полубогу. Поэтические народы так и представляют себе облик героев, а Германии и посейчас еще свойственна поэзия первобытных народов, равно как и величие их. О, это превосходная нация! Андреас Гофер был и впрямь высокого роста, но его рост не намного превышал обычный рост горцев. Правда, исключительно развитая мускулатура и ширококостность придавали его внешности нечто такое, что принято называть атлетическим. Его сложение имело такие пропорции, что он мог показаться огромным. К тому времени он достиг возраста, в котором у людей трезвых, целомудренных и ведущих размеренный образ жизни, наблюдается расцвет физических сил; ему было лет сорок. Впрочем, он казался несколько старше, но это отнюдь не могло быть следствием той усталости, которую порождают непрерывные страстные переживания и напряженная деятельность ума, ибо едва ли кому-нибудь доводилось видеть более спокойное и безмятежное лицо, чем лицо Андреаса Гофера. В наших исторических словарях и журналах писали о том, что он очень заметно горбился, и объясняли это обыкновением тирольцев носить непомерно большие тяжести по крутым и высоким горам. Андреас Гофер, получивший от отца довольно значительное наследство и сам честным трудом приумноживший свое состояние, носил на протяжении жизни лишь столько тяжестей, сколько ему нравилось взваливать на свои широкие и могучие плечи. «Горбился» — это, по всей вероятности, небольшая ошибка в переводе. Он сутулился, как обычно сутулятся альпийские крестьяне, и его огромная голова, так же как и у них, спадала на грудь, пренебрегая той благородной перпендикулярной линией, которая характеризует род человеческий. Замечено, что подобное сложение свойственно воинственным расам и прославленным воинам. Александр, Карл Великий, Генрих IV, маршал Саксонский, Наполеон и Пишегрю{110} были сутулыми. Кателино, моральный близнец Андреаса Гофера, сутулился так же, как он.

В то время, когда я видел его, Андреас Гофер уже не носил той окладистой бороды, которою его наделяют теперь и которую он сохранял нарочно, чтобы хоть в чем-нибудь не подчиняться жене, имевшей над ним абсолютную власть: это трогательное и забавное обстоятельство, к сожалению, не отмечено в анналах истории. Если он затем и отрастил бороду снова, то это было где-нибудь среди скал и на краю пропастей, служивших ему убежищем вплоть до того дня в 1810 году, когда его схватили, чтобы предать смерти близ Чезенских ворот в Мантуе, в двадцати шагах от крепостных бастионов.

Его отличительной чертой как на войне, так и в деятельности правителя являлось глубокое моральное чувство, доходившее, по мнению государственных мужей, до ребячества. Человеколюбие его простиралось так далеко, что он не мог бы упрекнуть себя хотя бы в капле пролитой лично им крови, несмотря на то, что в бою всегда был первым из первых.

Никто никогда не видел его нападающим на врага. В обыденной жизни он представлял собою простое, доброжелательное, веселое и привязчивое существо, каким может быть только гигант, ласкающий карликов, старик, среди детей превращающийся в ребенка. Для большинства Андреас Гофер был попросту душа-человек, и таким он был бы и для меня, не будь он Андреас Гофер.

Перехожу к Йозефу Сольбёскому, имя которого, как я уже говорил, вызывает у меня более теплые и более личные воспоминания и который после месяца тесной дружбы сделался мне почти братом. Сын одного из благородных и несчастных защитников польской свободы, павших в 1784 году под знаменем Костюшки, он десятилетним ребенком попал в семью доктора Фабрициуса, и установившаяся между ними впоследствии дружба, основанная, быть может, на общности политических симпатий доктора и отца Йозефа, объясняет разумную направленность его воспитания, протекавшего на глазах одного из самых просвещенных людей Германии. Сольбёский с легкостью и зачастую красноречиво изъяснялся почти на всех европейских языках и обладал познаниями в естественных науках и философии, не часто встречающимися даже среди профессиональных ученых, искусство исследования и метод которых сделали в Германии, этой стране изобретательства и совершенствования, настолько поразительные успехи, что она одна все еще сохраняет за собой право верить в поступательное движение человеческого ума. Конечно, богатством своих познаний он был обязан счастливой случайности, подарившей ему столь замечательного руководителя; отрицая за собою какие-либо заслуги, он полностью приписывал их своему приемному отцу и наставнику — ведь душа у него была столь же нежною, сколько ум — возвышенным. Эта привязанность, исполненная благодарности и благоговения, несомненно была главной святынею его жизни. Другая, восполняющая собою первую, это — любовь к одной из дочерей доктора, которых у того было три. Читателю, впрочем, уже известно, что посвятил меня в эти тайны лишь случай. И только много позже я узнал, что в кампанию 1809 года Иозеф Сольбёский был душою благородного дела Андреаса Гофера, прямой, здравый, но недостаточно просвещенный ум которого не мог бы самостоятельно справиться с трудными и ответственными задачами, представшими перед ним на его новом поприще, когда события сделали его политическим и военным вождем, законодателем и единовластным правителем значительной части Тироля. Нужно признать, что во всей истории человечества едва ли можно найти другой такой же период, как этот короткий отрезок времени, когда человек из народа, необразованный, но зато и лишенный тщеславия, нисколько не домогаясь этого, добился полноты власти и пользовался ею безо всяких злоупотреблений. Известно, что современники сравнивали правление Андреаса Гофера с губернаторством Санчо на острове Баратория,{111} и я думаю, что едва ли можно было воздать ему более полную и лестную похвалу, ибо народам незачем и мечтать о лучшем властителе, чем здравый смысл человека простого и нравственного. Правда, мы не можем сдержать улыбку, знакомясь с некоторыми законами, изданными под давлением тех или иных обстоятельств этим бедным деревенским трактирщиком, благодаря войне в окружении вражеских батальонов облеченным правами верховной власти, но к нашей улыбке примешиваются слезы растроганности, когда мы читаем текст его отеческих прокламаций, внушенных ему глубочайшей любовью к людям. Он обращался к своим братьям, своим бедным чадам, загнанным, как дикие звери, на неприступные скалы, и умолял их ради любви, которую он к ним питает, — ибо он всегда отдавал приказания лишь во имя любви, — избегать кровопролития, если этого не требует самозащита; кроме того, он просил их освятить свое оружие молитвой, добрыми делами и нравами. Среди этих прокламаций есть одна, помеченная Инсбруком, куда, разгромив баварцев, он вошел победителем во главе двадцати тысяч крестьян; в ней этот сорокалетний гигант, созданный природой, как и мы все, для страстей, обращается к благочестию женщин, призывает их к старинной стыдливости и заклинает покрывать одеждой свои руки и грудь, в согласии с целомудренным обычаем их матерей. Это, быть может, и в самом деле довольно смешно, но как возвышенно звучало бы то же самое у Плутарха в жизнеописаниях Сципиона, Арата или Филопемена.

Делая это отступление от основной нити рассказа, я ни на минуту не забываю о Сольбёском, потому что в тот период, о котором я только что вспомнил, он был секретарем Андреаса Гофера. Эти благородные люди составляли своего рода единство, душу и тело. Теперь судите сами, что представлял собою Сольбёский!.. Гладкая и свежая кожа, мягкий взгляд, всегда ласковая, хотя порой и не без горечи и печали, улыбка, длинные, вьющиеся светлые волосы с первого взгляда не обличали в нем героя бурных времен; однако необыкновенные ресницы, брови и темные густые усы позволяли ему придавать иногда своему лицу какую-то величественную значительность. Оно приобретало тогда гордое и решительное выражение, свойственное сильным характерам. Но для того чтобы разгадать в этом ангеле с голубыми глазами готового на все заговорщика, нужно было обладать большей опытностью и проницательностью, нежели та, на которую я когда-либо позволял себе притязать.