INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак - Страница 27

Не будем продолжать это объяснение: автору вспоминается, как однажды, 25 лет от роду, просматривая полное собрание сочинений Тассо, он натолкнулся на том, содержавший объяснение аллегорий «Освобожденного Иерусалима». Он остерегся раскрыть его. Он был страстно влюблен в Армиду, Эрминию, Клоринду и безвозвратно утратил бы столь пленительные иллюзии, если бы эти красавицы были сведены к простым символам.

ШАРЛЬ НОДЬЕ

Смарра, или Ночные демоны

Предисловие к первому изданию (1821)

Удивительное сочинение, перевод которого я предлагаю вниманию публики, создано в новое время и даже весьма недавно. В Иллирии его обычно приписывают благородному рагузцу,{27} обнародовавшему под именем Максима Одена несколько поэм подобного рода. Поэма же, знакомством с которой я обязан дружескому расположению шевалье Федоровича Альбинони,{28} во время моего пребывания в тех краях напечатана еще не была. Весьма вероятно, что ее предали тиснению уже после моего отъезда.

Смарра — первоначальное название злого духа,{29} который, по мнению древних, служил причиной такого прискорбного состояния, как кошмар. До сих пор это слово обозначает ужасную болезнь в большинстве диалектов, на которых говорят славяне — народ, более других ей подверженный. Едва ли не в каждой морлакской семье есть человек, страдающий этим недугом. Провидение поместило на двух противоположных концах альпийской горной цепи две самых несхожих немочи: у жителей Далмации воображение, возбужденное сверх меры, направляет все способности в сферу чисто умственную; жители же Савойи и Вале почти вовсе утрачивают способность воспринимать мир, отличающую человека от животного; по одну сторону мы видим неистовства Ариэля, по другую — свирепую тупость Калибана.{30}

Вероятно, лишь тот сможет проникнуться сочувствием к происходящему в «Смарре», кто сам испытал иллюзии кошмара, верному описанию которого посвящена эта повесть, но подобные испытания, пожалуй, — слишком дорогая цена за сомнительное удовольствие от чтения дурного перевода. Впрочем, на свете так мало найдется людей, которые никогда не видели неприятных снов и никогда не обольщались снами чарующими, вечно обрывающимися слишком рано, что я счел возможным посредством этого сочинения вызвать в памяти читателей ощущения известные, но, как говорит автор, не описанные еще ни на одном языке и, больше того, редко припоминаемые наяву. Величайшая изощренность автора заключается в том, что достаточно связную историю, имеющую экспозицию, завязку, перипетию и развязку, он представил чередою причудливых сновидений, подчас перетекающих одно в другое по прихоти единственного слова. Впрочем, и в этом он подражал исключительно затейливым капризам природы, которой случается в течение одной ночи представить нашему спящему уму связную, законченную и более или менее правдоподобную историю, многократно прерываемую эпизодами посторонними.

Те, кто читал Апулея, без труда заметят, что фабула поэмы о Смарре сходна с фабулой первой книги «Золотого осла» и что сочинения эти так же близки по содержанию, как и далеки по форме. Кажется, автор желал подчеркнуть это сходство, оставив главному герою имя Луция. В самом деле, повествование философа из Мадавры{31} и рассказ священника из Далмации, который приводит Фортис (том 1, с.65), восходят к общему источнику — народным песням того края, который Апулей посетил, движимый любопытством, но описанием которого пренебрег, что, однако, не мешает Апулею быть одним из самых романтических писателей древности.{32} Он творил в ту самую эпоху, что отделяла века вкуса от веков воображения.

Под конец я должен признаться, что, знай я заранее, какие трудности сулит мне этот перевод, я никогда бы за него не взялся. Плененный общим воздействием поэмы и не отдавая себе отчета в том, какие сочетания это воздействие создают, я приписал его всецело композиции, которая, однако, не представляет ровно никакой ценности и, по малой своей увлекательности, не смогла бы надолго приковать внимание читателей, когда бы не дивные чары воображения и, главное, не изумительная смелость стиля, ни на мгновение не утрачивающего ни возвышенности, ни живописности, ни гармонии. Воспроизвести все эти особенности мне не было дано, и сама мысль передать их средствами нашего языка показалась бы смешной и самонадеянной. Будучи убежден, что читатели, знакомые с подлинником, сочтут сделанную мною несовершенную копию свидетельством моей беспомощности, я хотел бы по крайней мере попросить их не считать меня незадачливым искателем, обманувшимся в своих честолюбивых стремлениях. Мои литературные судьи выносят свои суровые приговоры столь неумолимо, а литературные друзья блюдут беспристрастие столь свято, что я заранее уверен в небесполезности этого предупреждения как для тех, так и для других.

Новое предисловие (1832)

«На темы новые античный сложим стих», — сказал Андре Шенье.{33} Мысль эта буквально завораживала меня в пору моей юности, когда — о чем необходимо напомнить, дабы объяснить и извинить мои рассуждения, — лишь я один предчувствовал неизбежность рождения новой словесности. Для гения это могло бы стать откровением. Для меня это стало мукой.