Внезапная спасительная мысль - Аскильдсен Хьелль - Страница 2

– День добрый, – сказал он.

– Добрый день.

Мы помолчали. Я знал, что сказать, если пауза затянется, но предпочитал, чтобы он заговорил первым, так и вышло.

– А ваша жена... она еще жива?

– Нет, она умерла много лет назад, я ее почти забыл. А ваша?

– Умерла два года назад. В этот день.

– Значит, у вас сегодня день памяти.

– Получается. Мне ее не хватает, но с этим ничего не поделаешь. А на могилу, если вы это имеете в виду, я не хожу. Черт бы эти могилы побрал. Простите за грубость.

Я не ответил.

– Простите, пожалуйста, – сказал он. – Возможно, я обидел вас, я не хотел.

– Вы меня не обидели.

– Хорошо. Просто я подумал: а вдруг вы верующий? Моя родная сестра верила в загробную жизнь. Представляете, какая сила воображения?

И вновь меня поразило, что он одну за одной произносил мои реплики, в какой-то миг мне даже почудилось, что все это мне привиделось, что его не существует, а я просто разговариваю сам с собой. И это смятение заставило меня задать совершенно необдуманный вопрос:

– Кто вы такой?

По счастью, он замешкался с ответом, и я сумел совладать с собой.

– Не поймите меня неправильно. Я не хотел вас расспрашивать, просто размышлял вслух.

Я почувствовал, что он смотрит на меня, но не стал надевать очки. И сказал:

– Не думаю, чтобы вы держали меня за человека, который задает вопросы, на которые нет ответа.

Мы помолчали. Тишина давила, меня подмывало уйти. Если он две минуты ничего не скажет, я уйду, решил я. И стал про себя отсчитывать секунды. Он молчал, ровно через две минуты я поднялся. Одновременно со мной встал он.

– Спасибо за беседу, – поблагодарил я.

– Спасибо вам. Остается только сыграть в шахматы.

– Моя игра не доставит вам удовольствия. К тому же ваши партнеры имеют привычку играть в ящик.

– Что верно, то верно, – ответил он, вдруг о чем-то задумавшись.

– До свидания, – сказал я.

– До свидания.

Добравшись домой, я почувствовал себя уставшим больше обычного и прилег ненадолго. Спустя какое-то время я заявил вслух: «Я старик. А жизнь длинна».

Когда я проснулся на другое утро, лил дождь. Я был мало сказать разочарован. Но по мере того, как время шло, а дождь не переставал, мне становилось все очевиднее, что все равно я в парк пойду. У меня не было другого выхода. А то, явится ли он, не играло ни малейшей роли. Просто если он придет, я должен и хочу там оказаться. Сидя на мокрой скамейке под дождем, я тешил себя надеждой, что он не придет; в этом сидении в одиночестве в растерзанном водой парке было что-то бесстыдное, чересчур откровенное.

Но он пришел – я так и знал! В отличие от меня, он почти до пят был закутан в темный дождевик. Он сел со словами:

– Вы не поддаетесь погоде.

Без сомнения, он хотел просто констатировать факт, но под влиянием того, о чем я думал прямо перед его приходом, я усмотрел в этом замечании излишнюю доверительность и не ответил. Зато почувствовал, что у меня испортилось настроение и что я жалею о том, что пришел. К тому же я начал промокать, отсыревшее пальто давило на плечи, и сидеть так дальше казалось глупостью, поэтому я сказал:

– Я вышел подышать, но вдруг устал. Мне уже много лет. – И добавил, чтобы он не мучил себя домыслами: – У всех свои привычки.

Он ничего не ответил, и это необъяснимым образом раззадорило меня. А то, что он после долгой паузы произнес, подлило масла в огонь:

– Вы не особенно любите людей, я прав?

– Люблю людей? Что вы хотите сказать?

– Так принято говорить. Извините мою настырность.

– Естественно, я не люблю людей. И конечно, я их люблю. Если б вы спросили меня, люблю ли я кошек, коз-стрекоз... но людей? К тому же я почти никого из них не знаю.

О последней фразе я немедленно пожалел, но, по счастью, он зацепился за другую.

– Здорово вы! Коз-стрекоз.

Я понял, что он улыбнулся. И поскольку до этого я говорил резковато, то теперь сказал:

– Если вас устроит неконкретный ответ на неконкретный вопрос, я бы сказал, что в целом моя любовь как к козам, так и к стрекозам является более безусловной, чем к людям.

– Благодарю, это я успел понять. Впредь, собираясь задать вам вопрос, я буду следить за точностью формулировок.

Он разговаривал дружелюбно, и я устыдился, хотя в моей вздорности следовало винить мое плохое настроение. И потому, что я чувствовал раскаяние, я сказал, тотчас же об этом пожалев:

– Простите, у меня остались только слова. Простите.

– Не стоит. Тут моя вина. Мне следовало помнить, кто вы.

Это сразило меня – он знает, кто я? И потому приходит сюда каждый день? Сердце екнуло, я почувствовал себя неуверенно, неловко – и полез за очками.

– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Вы знаете, кто я?

– Конечно, знаю. Мы встречались прежде. Я не подозревал этого, когда подсел к вам в первый раз. Но мало-помалу понял, что видел вас где-то раньше, хотя не мог вспомнить где. А вчера вы что-то такое сказали, и я все понял. Вы меня не узнаете?

Я встал:

– Нет.

Я смотрел прямо на него. Нет, я никогда не видел его.

– Я ваш... я был вашим судьей.

– Вы, вы...

Больше я ничего не мог выдавить.

– Пожалуйста, сядьте.

– Я промок. Так вот что. Вы были... это были вы. Так. Ну, хорошо. До свидания, мне пора идти.

Я ушел, наверное, не с высоко поднятой головой, но был на взводе и шагал так быстро, как не ходил уже несколько лет, а дома едва успел стянуть с себя мокрое насквозь пальто и рухнул на кровать. Сердце бешено колотилось, и я твердо решил никогда больше не ходить в парк.

Но постепенно пульс пришел в норму, мысли тоже. Моя реакция была оправданной, думал я: вдруг всплыла моя тайна, я не был к этому готов. Все нормально.

Я выбрался из постели, вновь ощущая себя, это я утверждаю с понятным чувством удовлетворения, целиком и полностью самим собой. Встав под окном, я пообещал вслух: «Он меня еще увидит!»

На другой день погода, к счастью, выправилась, и пальто почти высохло. Во всегдашнее время я отправился в парк; не хватало еще, чтобы он заметил во мне что-то необычное и почувствовал себя хозяином положения.

Но когда я приблизился к скамейке, он уже сидел там – другими словами, это он повел себя странно.

– День добрый, – сказал он.

– Добрый день, – ответил я, садясь, и тут же взял быка за рога: – Я думал, что, возможно, вы сегодня не придете.

– Браво! Один-ноль в вашу пользу.

Его ответ меня обрадовал: партнер мне достался достойный.

– Вы часто ощущали себя виновным? – спросил я.

– Не понимаю.

– В бытность судьей часто ли вы чувствовали вину за собой? Ведь вашим делом было отмерить каждому должную мерку грехов.

– Моей профессией было применять закон. А что считать недозволенным, определяют другие.

– Вы оправдываетесь? В этом нет нужды.

– Я не чувствовал себя виноватым. Напротив, сплошь и рядом я ощущал себя воплощением неотвратимости закона, как в вашем случае.

– Да, поскольку вы не суеверны.

Он стрельнул в меня глазами:

– Что вы имеете в виду?

– Только простодушно суеверные люди считают задачей врача бесконечное продление мучений смертельно больных людей.

– Вот оно что. Понятно. А вы не боитесь, что в случае легализации эвтаназии ею начнут злоупотреблять?

– Совершенно очевидно, что ею злоупотребить нельзя. В противном случае это уже не убийство из гуманности, но обыкновенное убийство.

Он не ответил, и я искоса взглянул на него, у него было странное, мрачное и замкнутое выражение лица. Мне не чуждое. Понять, вызвана ли эта угрюмость моими словами, или это его всегдашнее выражение, я не мог, поскольку никогда прежде его толком не рассматривал. Теперь мне захотелось восполнить этот пробел и тщательно его изучить, и я сделал это не таясь: повернул голову и прошелся взглядом по его профилю; это самое малое из того, что я считал себя вправе совершить в отношении человека, приговорившего меня к нескольким годам тюрьмы. Более того, я вынул из кармана очки и нацепил их на нос, нужды в этом не было, я прекрасно видел его и так, но мне вдруг захотелось устроить провокацию. Это настолько не похоже на меня – во все глаза таращиться на другого человека, – что на миг я сам себе показался чужим: странное ощущение, но не сказать, чтоб неприятное. То, что я так грубо изменил свою обычную манеру поведения, повлекло за собой другие неожиданности. Вдруг я засмеялся, впервые за много лет; это был нехороший смех. И он тоже сказал, не глядя на меня, но с вызовом: