Уйди скорей и не спеши обратно - Варгас Фред - Страница 10

Итак, Морель. Высокий, худой брюнет, угреватое лицо, выступающие челюсти, чувствительный. Угри, челюсти, чувствительность – Морель.

Адамберг с некоторой опаской вошел к себе в кабинет, кивнул Маризе и сел за стол.

– Ох, комиссар, мне так неудобно снова отнимать у вас время, – начала Мариза.

– Одну минуту, – сказал Адамберг, доставая из ящика стола лист бумаги и ручку.

Таким отвратительным приемом пользовались полицейские и руководители предприятий, чтобы собеседник почувствовал себя мелкой сошкой. Адамберг корил себя за это. Считаешь себя благороднее лейтенанта Ноэля, который лихо застегивает куртку, а сам, оказывается, способен на худшее. Мариза тут же умолкла и потупилась, и в этом явно угадывалась ее привычка сносить несправедливые упреки начальства. Ее можно было назвать хорошенькой, а когда она наклонялась, в разрезе блузки виднелось начало груди. Думаешь, что у тебя ничего общего с бригадиром Фавром, а сам такой же кобель. Адамберг неторопливо вывел на листе бумаги: угри, челюсти, чувствительность, Морель.

– Итак? – сказал он, поднимая голову. – Вам все еще страшно? Вы помните, Мариза, что здесь отдел по расследованию убийств? Если вы чересчур, беспокоитесь, может, вам лучше обратиться к врачу, а не в полицию?

– Может быть, – вздохнула она.

– Вот и хорошо, – сказал Адамберг, вставая. – Не надо волноваться, от граффити еще никто не умер.

Он широко распахнул дверь и улыбнулся, чтобы Мариза не стеснялась и уходила.

– Но я еще не рассказала про другие дома, – сказала она.

– Какие дома?

– Про два дома на другом конце Парижа в Восемнадцатом округе.

– И что там случилось?

– Там тоже черные четверки. Они там на всех дверях, а появились гораздо раньше, чем у нас.

Адамберг секунду помедлил, потом неторопливо закрыл дверь и указал женщине на стул.

– Ведь графферы рисуют только в своем квартале, так ведь, комиссар? – робко сказала Мариза, усаживаясь. – То есть я хочу сказать, у них есть своя территория? Разве бывает, чтобы они рисовали на одном доме, а потом то же самое на другом конце Парижа?

– Если только они не живут в разных концах Парижа.

– Да, но обычно такие компании из одного района, разве не так?

Адамберг промолчал, потом достал блокнот.

– Откуда вы об этом узнали?

– Я вожу своего сына к фониатру. У него нарушение речи. Пока он у врача, я жду в кафе внизу. Я листала газету, знаете, в которой печатают новости округа, а потом про политику. И про эти рисунки была целая статья. В одном доме на улице Пуле все двери этими четверками изрисованы.

Мариза помолчала.

– Я вам принесла вырезку, – продолжила она, кладя бумажку на стол. – Чтобы вы убедились, что я ничего не выдумала. То есть чтобы вы не подумали, что я хочу привлечь к себе внимание или что-нибудь в этом роде.

Пока Адамберг читал статью, молодая женщина поднялась, чтобы уйти. Он мельком взглянул на пустую корзину для бумаг.

– Погодите, – сказал он. – Давайте начнем сначала. Запишем ваше имя, адрес, нарисуем эту четверку и все остальное.

– Но я вам уже вчера все сказала, – смущенно ответила Мариза.

– Лучше, если мы снова все запишем. Так будет надежнее, вы понимаете?

– Ну, ладно, – сказала Мариза и снова покорно села.

Когда она ушла, Адамберг решил пройтись. Неподвижное сидение на стуле он мог выдержать не больше часа. Ужин в ресторане, поход в кино, на концерт, долгие вечера, с удовольствием проведенные в глубоком кресле, всегда кончались тем, что у него начинало ныть все тело. И ему сразу хотелось выйти пройтись или хотя бы встать, и тогда он прерывал беседу, сбегал из кино или с концерта. Он не Мог без движения, и в этом были свои хорошие стороны. Это помогало ему понять то, что другие называли лихорадочным возбуждением, нетерпением, суетой, то, чего он никогда не чувствовал в другое время. Но как только он вставал и начинал ходить, нетерпение быстро проходило, он снова становился прежним – медлительным, спокойным и непоколебимым. Он вернулся в уголовный розыск, и хотя толком ни о чем не размышлял во время прогулки, у него появилось ощущение, что эти четверки не были ни шуткой подростков, ни творчеством графферов, ни чьей-то нелепой местью. От этих цифр исходило что-то неприятное, веяло смутной тревогой.

Возвращаясь на работу, он подумал, что не стоит говорить об этом Данглару. Данглар терпеть не мог разные беспочвенные подозрения, по его мнению, они были источником всех следственных ошибок. В лучшем случае он называл это пустой тратой времени. Адамберг тщетно пытался объяснить ему, что трата времени никогда не бывает напрасной, Данглар упорно не желал верить в то, что не подтверждалось фактами и не поддавалось осмыслению. К сожалению, Адамберг не мог действовать по-другому. Для него это не было какой-то системой или принципом. Он был так устроен и не мог работать иначе.

Данглар сидел у себя в кабинете, взгляд его немного осоловел после сытного обеда, он проверял компьютерную сеть, которую только что подключили.

– Никак не могу импортировать файл с отпечатками из префектуры, – проворчал он проходящему мимо Адамбергу. – Какого черта они там копаются? Почему такая задержка? Мы передовой отряд или нет?

– Все уладится, – успокоил его Адамберг, тем более что сам он старался как можно меньше вмешиваться в компьютерные дела.

По крайней мере, это неумение обращаться с техникой не смущала Данглара. Сам он с большим успехом манипулировал базами данных и перекрестными ссылками. Он любил порядок и потому без труда справлялся с записью, классификацией и расстановкой файлов.

– Там для вас записка на столе, – сказал он, не поднимая глаз. – Дочь королевы Матильды вернулась из путешествия.

Данглар называл Камиллу не иначе как «дочь королевы Матильды» с тех давних пор, когда эта самая Матильда произвела на него неизгладимое впечатление своей красотой и умом. Он благоговел перед ней, как перед иконой, и так же почитал ее дочь Камиллу. Данглар считал, что Адамберг был недостаточно внимателен и предупредителен, как того заслуживала Камилла. И Адамберг прекрасно чувствовал молчаливое неодобрение своего зама, хотя тот по-джентльменски старался не вмешиваться в чужие дела. Сейчас Данглар молча упрекал его в том, что он не справлялся о Камилле уже больше двух месяцев. И особенно за то, что не далее как на прошлой неделе встретил его вечером под руку с какой-то девицей. Тогда они только молча кивнули друг другу.

Адамберг встал у Данглара за спиной и некоторое время смотрел на строчки на экране.

– Послушайте, Данглар, объявился один тип, который рисует на дверях квартир какие-то нелепые четверки. Если точнее, это было в трех домах. Один дом в Тринадцатом округе и два в Восемнадцатом. Я вот думаю, не взглянуть ли на них.

Пальцы Данглара замерли над клавиатурой.

– Когда? – спросил он.

– Да прямо сейчас. Надо только фотографа предупредить.

– Зачем?

– Ну, чтобы сфотографировать, пока люди их не стерли. Если еще не стерли.

– Но для чего? – недоумевал Данглар.

– Не нравятся мне эти четверки. Совсем не нравятся.

Итак, худшее было сказано. Данглар панически боялся слов «мне не нравится то, мне не нравится это». Полицейскому не должно что-то нравиться или не нравиться. Его дело работать и думать. Адамберг вошел к себе в кабинет и увидел записку Камиллы. Если он вечером свободен, она могла бы зайти. Если занят, то не мог бы он ее предупредить. Адамберг кивнул. Разумеется, он свободен.

У него сразу поднялось настроение, он снял трубку и вызвал фотографа. Тут в кабинет вошел Данглар, лицо угрюмое, но в глазах любопытство.

– Данглар, как выглядит фотограф? – спросил Адамберг. – И как его зовут?

– Три недели назад вам представили всю команду, вы каждому пожали руку, мужчинам и женщинам, а с фотографом даже поговорили.

– Может быть, Данглар, даже наверняка так и было. Но это не, ответ на мой вопрос. Какой он из себя и как его зовут?

– Даниэль Бартено.