Острова пряностей - Северин Тим - Страница 1

Тим Северин

Острова пряностей

Глава 1. Жертва лихорадки

В хижине, крытой пальмовыми листьями, на походной кровати лежал мужчина огромного роста, обессилевший от приступов лихорадки. Его бросало то в жар, то в холод. Это было в конце февраля или в начале марта 1858 года — точная дата неизвестна, поскольку количество совершенных к тому моменту экспедиций было таково, что записи в путевом дневнике частично смешались, да и лихорадка могла внести свою лепту в эту путаницу. Уже три с лишним года длились его скитания по одному из наиболее удаленных от цивилизованного мира архипелагов. Помимо малярии, путешественника мучил голод, а тропические язвы покрывали его ступни так плотно, что передвигаться он мог только на четвереньках. Перед ним на полу в коробках местного изготовления из лакированных пальмовых листьев лежали плоды его трудов — энтомологические коллекции с тысячами экземпляров насекомых. В основном в коллекциях были представлены жуки, но встречались также и самые яркие и красивые бабочки, какие обитали в здешних краях. Большей частью насекомые уже покоились насаженными на булавки, а под ними виднелись довольно неряшливо нацарапанные подробные сведения о каждом экземпляре. Кроме того, в коробках лежали высушенные шкурки и скелеты тропических птиц, а также несколько костей небольших млекопитающих. Свежие экземпляры, которые натуралист еще не успел выскоблить и засушить, свисали со стропил или лежали в блюдцах с водой, защищавшей от полчищ муравьев, осаждавших импровизированный рабочий стол. Во влажном и жарком воздухе необработанные образцы, конечно же, гнилостно пахли, но ученый уже настолько привык к этому, что вряд ли замечал неприятный запах.

Все происходило на Моллукских островах, прозванных Островами пряностей, которые ныне входят в состав Индонезийской республики. Путешественник — англичанин тридцати с небольшим лет — был естествоиспытателем совершенно нового типа. Средства для исследований он зарабатывал, отсылая в Лондон своему агенту экземпляры редких животных, которые затем приобретали музеи и частные коллекционеры, а вырученные деньги агент отсылал обратно на Моллукские острова. В дневнике путешественник вел учет отосланным в Лондон коллекциям, для отправки которых он, бывало, использовал старые ящики из-под джина; помимо насекомых, в таких ящиках иногда оказывались засушенные летучие мыши или древесные кенгуру. Иногда он подсчитывал, сколько денег может принести ему очередная посылка в случае удачной продажи. На внутренней стороне обложки дневника он записывал, сколько денег нужно отложить, чтобы хватило на следующий год. Наибольший доход приносили чучела ярких экзотических птиц, хотя мало что могло сравниться с удачей, улыбнувшейся ему два года назад, когда он отправил в Лондон добытые в джунглях острова Суматры шестнадцать черепов и пять шкур орангутангов (законсервированных в растворе из арака — местного рисового самогона). Шкуры он застраховал на 50 фунтов, но рассчитывал получить в пять раз больше, если агент сможет найти хорошего покупателя. Таким образом он самостоятельно обеспечивал финансирование собственных экспедиций, и потому его можно считать одним из первых профессиональных натуралистов в мире.

Больной знал, что ему лучше не двигаться с места, пока чередующиеся приступы жара и озноба не отступят полностью. Лежа в постели, он продолжал думать о том, что занимало его мысли последние десять с лишним лет: как получилось, что на нашей планете существует такое огромное количество видов животных и растений? Есть ли способ объяснить потрясающие различия между видами, или, возможно, есть универсальное правило, которое могло бы объяснить их индивидуальные особенности? Теория должна быть единой и для самых больших, и для самых маленьких созданий и объяснять, например, существование как огромного неуклюжего яванского носорога, так и пушистого круглоглазого долгопята — самого маленького из приматов: оба этих вида обитали в джунглях Индонезии.

К тому времени, о котором идет речь, самым удачным ответом на этот вопрос была предложенная французским натуралистом Жаном-Батистом Ламарком в начале XIX века гипотеза о том, что животный мир изменяется и развивается под воздействием природных условий. Самый наглядный пример, который приводил Ламарк, — шея жирафа: по мнению ученого, она стала такой длинной, поскольку тысячи поколений жирафов на протяжении сотен лет тянулись вверх в поисках молодых побегов на деревьях. Гипотеза была заманчива, но не давала ответов на все вопросы. Например, она не могла объяснить, зачем мать-природа приложила столько усилий, доводя до совершенства яркий наряд райских птичек, которых наш путешественник видел своими глазами в тропических лесах. Также теория Ламарка никак не помогала понять, почему их оперение похоже скорее на витую проволоку, чем на обычные перья, а также почему эти создания каждый день встречали и провожали солнце, перепархивая с одной ветки на другую высоко в кронах деревьев.

Размышляя о загадке бесконечного разнообразия природы, ученый вспоминал мрачные идеи своего соотечественника, экономиста Томаса Мальтуса, полагавшего, что малоразвитые человеческие общества всегда будут контролироваться так называемыми «положительными ограничителями». Эпидемии, катастрофы, войны и голод будут время от времени снижать количество населения, доводя его до приемлемого уровня. Натуралист пытался представить, как эту гипотезу можно применить к животному миру в целом и как такие массовые угрозы могут повлиять на отдельных представителей того или иного вида. «Почему одни выживают, а другие гибнут?» — спрашивал он себя. И отвечал: «В целом ясно, что выживают наиболее приспособленные. Самым здоровым удается пережить болезни и эпидемии; самым сильным, быстрым или хитрым — спастись от врагов; голод в меньшей степени угрожает хорошим охотникам — или видам, неприхотливым в отношении пищи, и так далее. Этот автоматический процесс неизбежно должен вести к улучшению породы, потому что в каждом поколении слабейшие неизбежно будут уничтожены, а сильнейшие останутся жить — то есть выживут наиболее приспособленные».

Как только лихорадка отступила, исследователь перебрался на рабочее место — к самодельному столу, надел очки, без которых не мог обойтись, и записал свою гипотезу, пока очередной приступ болезни не нарушил логику его рассуждений.

Еще пару дней он менял формулировки и вот наконец выразил свою мысль предельно точно. Она стала одной из самых фундаментальных научных концепций Нового времени, но при этом оказалась на удивление лаконичной: для ее изложения и обоснования, в том числе для описания примеров, потребовалось немногим более четырех тысяч слов. Вначале автор ввел понятие «борьба за существование» среди животных, а затем показал математически, что скорость воспроизводства намного превосходит скорость роста запасов пропитания, и, следовательно, подавляющее большинство особей в каждом поколении неизбежно погибают преждевременно. Оставшиеся в живых, как гласила теория, «должны быть самыми здоровыми и энергичными. Слабые и обладающие менее совершенной организацией всегда будут уступать». «Чем больше я думал об этом, — вспоминал позднее ученый, — тем больше убеждался в том, что наконец мне удалось сформулировать закон природы, дающий решение загадки происхождения видов».