Северяне - Мищенко Дмитрий Алексеевич - Страница 17

Потом слег и больше уж не поднимался. Умер от горя старый хакан-бек.

Время шло. Враги Итиля, прослышав о смерти Овадия и его любимого хакан-бека – начальника войска, возобновили свои нападения. Хозарские отряды с трудом удерживали их на Урале. Затем стали отступать. В такие решающие минуты нужна была крепкая рука, чтобы возглавить войско, поднять его боевой дух. А Кирий молчал. И сам не отъезжал к войску, и Амбала не назначал на обещанную когда-то должность хакан-бека.

Державные мужи Хозарии сновали по дворцу как тени. Что делать? К кагану без зова идти нельзя. Второй раз придется говорить ему об угрозе вражеского нашествия. Что, если ему покажется это вмешательством в дела повелителя? А если разгневается, не сносить головы…

Шептались меж собой сановники кагана, но идти так никто и не решался. Тогда чаушиар, вот этот самый сват, трижды проклятый, уцепился за него и стал убеждать, что он, Амбал, единственный спаситель Хозарии, что только ему, самому близкому другу Кирия, всего сподручней напомнить о печенегах, об угрозе их вторжения в хозарские земли и даже в сам Итиль.

Может, и не послушался бы Амбал чаушиара, если бы не давние обещания Кирия. Ведь он заверял когда-то своего друга, что в недалеком будущем сделает его своим наместником. Кто, как не он, Амбал, имеет право на отцовский сан в каганате, на отцовскую власть?

Искушение стать во главе войска побороло сомнения, и Амбал решился. Он надел тот наряд, в котором отец появлялся когда-то у кагана, и не пал ниц, как делали это другие сановники, а зажег лучину и стоя ждал, пока она сгорит.

Воцарилась могильная тишина. Каган не понимал: почему слуга его не падает ниц? Амбал не смел поднять глаз. Стоял босиком и тупо смотрел в пол, ждал, пока догорит лучина и настанет решающая минута – сесть, как надлежит хакан-беку, рядом с каганом.

Но он не дождался этой минуты. Во дворце раздался такой яростный крик, что Амбал выронил с перепугу лучину и камнем упал к ногам кагана.

Не помнит, что кричал над ним Кирий. Понял только, что его навсегда изгнали из дворца.

Словно обезумев, бежал он по бесчисленным гранитным ступеням лестниц. Дома хотел наложить на себя руки, но не смог: какая-то искра надежды еще теплилась в сердце.

Однако после обеда каган вызвал его к себе и спокойно, «как другу», посоветовал покончить счеты с жизнью. Где и как – это уже его, Амбала, дело, но за самовольное возведение себя в сан хакан-бека он должен уйти из жизни.

Амбал не возражал, не умолял, не напомнил даже, что Кирий обещал ему этот сан. Приказ кагана священ в Хозарии, подчиниться ему должен каждый молча, не ропща. Амбал выехал далеко в степь. Там решил он умереть. Спешился с коня, вынул из ножен острую саблю. Но когда увидел величавое зарево заходящего солнца, рука помимо воли отвела приставленную к горлу саблю. Отвела и вяло опустилась вниз.

Неужели он видит все это в последний раз? И степь, и перебегающий на ветру ковыль, и багряный закатный свет, и бездонное синее небо над головой? Но почему он должен умереть? Таков приказ кагана? А кто такой каган? Кирий, рябой Кирий, убийца брата и отца родного! Не станет он повиноваться убийце и клятвопреступнику. Ведь клялся же тот в вечной дружбе!

Амбал решительно сунул в ножны остро отточенную саблю и пошел к коню. Быстро вскочил в седло и помчался вперед, вдогонку за заходящим солнцем, которое уже садилось за горизонтом. В далекой Северянщине укрылся он от злого кагана…

И вот теперь хозары напали на его след. Что же будет дальше? Простит ли ему каган нарушение священного закона? Может быть, лучше всего попытаться бежать отсюда? Но ведь в Чернигове, наверное, есть люди, которые следят не только за княжной, но и за ним, Амбалом. Не успеешь выехать, а тебе петлю на шею – и конец…

А тут еще и князь грозится голову снести… Чем все это кончится? Как быть?

Амбал сунул руку в карман. Пальцы его наткнулись на мешочек с золотом. Он вздрогнул и оцепенел от ужаса.

Вот и тогда в Итиле: мешочек золота… смерть старого кагана… И теперь снова бросил Амбалу золото. И не один, а два мешочка. Что это, знамение новой крови?

XIII. ЛЕГЕНДА О ЛЮБВИ

Светлица на пастбище убогая, хуже самого бедного жилья в Заречном. Маленькая, с потемневшими от старости хмурыми стенами, с низким, закопченным потолком, она казалась княжне просторной и светлой, потому что хорошо и спокойно было здесь. А два маленьких окошка открывались в широкий, вечно зеленый мир. Непроходимой чащей отгородил ее вековой лес от грозной опасности.

Прошло несколько дней, и стены маленькой светлицы будто расступились, комната стала неузнаваемой. Вместе с Всеволодом княжна вымыла и выскоблила ее стены, потолок, оконца. Осмомысл только дивился, как ловко делает Черная эту непривычную для нее работу. Он дал ей вытканное еще Роксаной покрывало. Девушка накрыла им постель, убрала зелеными ветками и цветами стены и захлопала в ладоши, весело смеясь: как светло, как хорошо стало здесь!

Просыпалась Черная на рассвете – и сразу на пастбище. Если бы не дождь, и нынче нашла бы там работу. Да вот заладил в полночь и сеет, сеет мелкий, как сквозь сито, тихий да теплый.

Достала она из притороченной к седлу сумы какое-то вышиванье, уселась на постели, и забегала иголочка под шум обложного дождя. Как хорошо, что она всегда возила с собой шитье! Надоест, бывало, ездить, пустит коня пастись, сядет где-нибудь в тени на травку, поет и вышивает. А теперь вон как пригодилась эта славная работа! Без нее не знала бы, чем и заняться.

По правде говоря, Всеволод старается не оставлять ее в одиночестве. Вот и сейчас сидит невдалеке, рассказывает бывальщину или молча слушает то, что рассказывает княжна. – А не думаешь ты, Черная, – задумчиво спросил он, глядя в оконце, – не думаешь, что настанет время, когда тебе придется оставить Северянщину?

– С чего бы это? – возразила она. – Отказалась я от брака с князьями чужих земель. Не хочу покидать свою родину. Разве то тебе не ведомо?

Всеволод помолчал.

– Не ведомо, что сулит человеку доля его, – отозвался он наконец и грустно взглянул на княжну.

– То правда, – возразила девушка, – да чего нам загодя печалиться? Укрылась я от хозар тут, в лесу. Не достанут они меня.

– А вдруг не минует нас доля Олексича?

Черная подняла голову, удивленно посмотрела на парня.

– Какая еще доля? Кто таков Олексич?

– Не слышала о нем? А вот я расскажу тебе… Всеволод в раздумье смотрел на вышиванье, на иголку, проворно бегавшую по белому полотну, потом продолжал:

– Здесь, недалеко от нас, жил до недавнего времени старый волхв. Голова вся белая, борода до самого пояса, а глаза так выцвели, почти добела, даже жутко было глядеть в них. Казалось, будто слепец поднял к небу невидящий взор свой. Сколько прожил он в лесных чащобах, и сам, наверное, не знал. А люди и не спрашивали о том. Любили его за доброту, за мудрость, за дельный совет. Жил он в большом дупле. Не раз бывал и я у него. Сначала с отцом, потом сам. Приворожил меня мудрый волхв. Много знал он тайн земных и знамений небесных. Тянуло меня к нему, особливо тогда, когда кручина забиралась в сердце, когда силился я что-то понять и не мог.

Так вот, поведал мне как-то волхв про Олексича. Давно, давно, рассказывал он, когда еще в мире царило согласие, а земля, широкая и обильная, от края до края украшалась зеленью, когда в лесах и на долах просторных вольно пели птицы, не ведая ни зла, ни бед, ни жестокости людской, родился у лесных жителей сын. Да такой здоровый, такой красивый, что родители нарадоваться не могли. Мать не знала, куда положить, куда посадить своего первенца. А вместе с матерью люди добрые радовались. Рос мальчик, пролетали годы, стал он юношей. Сызмальства сдружился с лесными обитателями, с милым своим краем, полюбил всей душой леса первозданные. Не сиделось Олексичу на месте. Едва проснется, сразу на коня. А конь у него как ветер. Где только не носил он своего хозяина! По лесам, по полям раздольным, да все мало было молодцу. Без устали ездил, охотился, любовался богатством родной земли.