Луд-Туманный - Миррлиз Хоуп - Страница 37

– В самом деле? – воскликнул мастер Натаниэль, и голос его задрожал от волнения.

– Да. Моя мачеха была не из тех, кому можно дерзить. И хотя у меня нет никаких причин любить ее, должна сказать, что она держала себя, как королева. Но он ведь был иностранцем и не очень сильным малым, а деревенские ребята и все вокруг покоя ему не давали; выскакивали на него из-за каждого куста, гнали по улицам и кричали: «Из-за кого у фермера Бормоти шла кровь?» и тому подобное. Он не смог этого выдержать и удрал однажды ночью, и я никогда не думала, что увижу его еще когда-нибудь. Но я встретила его как-то случайно в Луде, и не очень давно, а он меня не заметил.

Сердце у мастера Натаниэля запрыгало от возбуждения.

– Как он выглядит? – спросил он, затаив дыхание.

– О! Он почти не изменился. А еще говорят, что ничто так не сохраняет молодость, как чистая совесть! – И она засмеялась. – Красавцем он никогда не был – такой маленький, толстенький, как бочонок, с веснушками и очень живыми и любопытными глазами.

Мастер Натаниэль не мог больше сдерживаться и охрипшим от возбуждения голосом воскликнул:

– Это был… вы имеете в виду доктора из Луда, Эндимиона Хитровэна?

Госпожа Перчинка поджала губы и многозначительно кивнула.

– Да, теперь он так себя называет… и многие люди очень носятся с ним как с доктором. Послушать их, так можно подумать, что и ребенок не может как следует родиться без его помощи, и взрослый человек не может как следует умереть, пока он ему глаза не закроет.

– Да, да. Но вы уверены, что он и Кристофер Следопыт – одно и то же лицо? Сможете вы testimonium in aliguem dicere[9] в суде? – с волнением спросил мастер Натаниэль.

Госпожа Перчинка растерялась.

– Что вы, – сказала она смущенно – Я никогда ничего подобного не делала. Должна сказать, что мне всегда не нравилось, когда женщина сквернословит, и моему бедному Перчинке – тоже, хотя он и был моряком.

– Да нет же! – раздраженно воскликнул мастер Натаниэль и объяснил ей значение выражения.

Она улыбнулась своему промаху, а потом сдержанно спросила:

– А с чего бы мне оказаться в суде, хотела бы я знать? Прошлое давно миновало, его не воротишь, а что сделано, того не переделаешь.

Мастер Натаниэль устремил на нее испытующий взгляд и, забыв о выдуманном персонаже, заговорил от себя.

– Госпожа Перчинка, – сказал он торжественно, – разве у вас нет сочувствия к мертвым? Вы ведь любили своего отца, я в этом уверен. И если одно ваше слово может помочь отомстить за него, неужели вы не произнесете его? Кто может утверждать, что мертвые не испытывают благодарности за любовь живых и что им не спится спокойнее в могиле, если они отомщены? Неужели у вас не осталось сострадания к вашему покойному отцу?

Во время этой тирады лицо госпожи Перчинки начало кривиться и она разрыдалась.

– Не думайте так, сэр, – всхлипывала она, – не думайте так! Я хорошо помню, как мой бедный отец сиживал с ней вечерами, как он смотрел на нее, не произнося ни слова, но его глаза говори ли красноречивее, чем можно было сказать языком: «Нет, Клем (мою мачеху звали Клементина), я не верю тебе ни на йоту, но, невзирая на это, ты легко можешь обвести меня вокруг своего пальчика, потому что я глупый старый дурак, и мы оба это знаем». О! Я всегда говорила, что мой отец все видел, хотя и был рабом ее хорошенького личика. Дело не в том, что он не видел, он не мог не видеть. Ему просто не хватало мужества сказать ей об этом.

– Бедняга! А теперь, сударыня, я попрошу вас рассказать мне все, что вы знаете, особенно то, почему вы думаете, вопреки медицинскому заключению, что вашего отца убили? – и, упершись локтями о прилавок, он посмотрел ей прямо в глаза.

Но госпожа Перчинка была настороже:

– Я не сказала, что моего бедного отца отравили ивой. Он умер спокойно и мирно, да, это так.

– Но все-таки вы подозреваете, что дело там было нечисто. Скажу откровенно, у меня особый интерес, если в этом замешан Эндимион Хитровэн. У нас с ним кое-какие счеты.

Сначала госпожа Перчинка закрыла входную дверь и только потом, облокотившись о прилавок и почти вплотную приблизившись к собеседнику, тихо сказала:

– Вы правы, я всегда думала, что дело было нечисто, и я расскажу вам, почему. Незадолго до того, как умер отец, мы варили варенье. У моего бедного отца была одна трогательная слабость: он очень любил пенки с варенья и джема – поэтому мы всегда оставляли ему немного на блюдечке. Так вот, мой маленький братик Робин и ее девочка – трехлетняя малышка Полли суетились вокруг фруктов и сахара, словно пара маленьких ос, клянча одно, трогая пальчиком другое и думая, что помогают варить варенье. И вдруг моя мачеха, обернувшись, увидела, что у маленькой Полли ротик весь черный от шелковицы. Что тут с ней сделалось! Она схватила девочку, стала трясти ее и требовать, чтобы та выплюнула все, что у нее было во рту; но, поняв, что это шелковица, так же внезапно успокоилась и только сказала Полли, что она должна быть хорошей девочкой и никогда не брать ничего в рот, не спросив сначала разрешения.

Так вот варенье варилось тогда в больших медных тазах, но я заметила, что на очаге дымился еще какой-то глиняный горшочек, и спросила у мачехи, что это такое. Она беззаботно ответила: «О, здесь немного шелковичного варенья с медом вместо сахара для моего дедушки». Тогда я не обратила внимания на это. Но в тот вечер, когда умер мой отец… Я никогда еще не говорила об этом ни одной живой душе, кроме моего мужа… После ужина отец вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку, оставив Клементину в кухне наедине с тем парнем. Она была бесстыжей, а мой отец – слишком слабым, потому что позволил ему жить в доме. Мой отец был своеобразным человеком – слишком гордым, чтобы сидеть там, где чувствовал себя лишним, даже если речь шла о собственной кухне. Я тоже вышла, но из-за угла дома он не видел меня, а я ждала, пока сядет солнце, чтобы насобирать цветов и отнести их на следующий день больной соседке. И я слышала, как он раз говаривал со своим спаниелем Огоньком, который, словно тень, ходил за ним повсюду. Я помню его слова так ясно, будто слышала их вчера:

– Бедняга Огонек! – сказал он – А я-то думал, что сам вырою себе могилу. Но, кажется, этого не произойдет, Огонек, похоже, что нет. Старичок мой милый, завтра к этому времени я буду так же нем, как ты… А тебе, наверное, будет не хватать наших бесед, бедный мой Огонек.

А Огонек так завыл, что у меня кровь в жилах застыла. Я выбежала из-за угла и спросила отца, что с ним и не могу ли я чем-то помочь. Он засмеялся, но этот смех отличался от его обычного смеха, как карп от краба. Потому что мой бедный отец был искренним и открытым человеком и не из тех, кто копит свои огорчения, он и денег-то никогда не копил. Но этот смех был горек, как полынь.

– Да, Плющи, да, моя девочка, нарви пионов, ноготков и тимьяна на той горе, где танцевали Молчальники, и сделай мне из них салат, ладно? – И, увидя мое удивление, он снова засмеялся и сказал: – Нет, нет. Сомневаюсь, чтобы какие-нибудь цветы, растущие по эту сторону гор, смогли помочь твоему отцу. Иди поцелуй меня, ты хорошая девочка.

Так вот, эти цветы старухи использовали для изготовления приворотного зелья, как я узнала от бабушки, а она очень разбиралась во всяких травах и заклинаниях. Но отец всегда смеялся над ней, поэтому я и решила, что он страдает из-за мачехи и Следопыта и ему хотелось вернуть себе ее сердце.

Но в ту ночь он умер, и после этого я задумалась о том горшочке. Поскольку он очень любил пенки, и ему всегда оставляли их на отдельном блюдечке, то было совсем несложно сварить ему какого-нибудь яду без всякого риска, что его попробуют другие. А Следопыт знал толк в травах и всяких таких вещах и мог научить Клементину, что приготовить. Ведь было ясно как день – мой бедный отец знал, что умрет. А пионы – это хорошее очищающее средство. Я все время думала: может, он хотел выпить отвара этих цветов в качестве противоядия? Вот и все, что я знаю. Может быть, это и немного, но оказалось достаточно, чтобы мне не спать много ночей и думать, как бы я поступила, если бы была постарше. Ведь мне было тогда всего десять лет и совсем не с кем было посоветоваться, да и мачеху свою я боялась, как птичка – змею. Если бы я могла выступить свидетелем, дело можно было бы подать в суд, но я была слишком мала для этого.